Всё об Орсинии - Урсула К. Ле Гуин

– Платить налоги теперь еще тяжелее, – продолжал Брелавай, – а политические аресты стали делом самым обычным, как и «административные приговоры», которые выносятся без суда и следствия и введены относительно недавно. Запрещены студенческие общества и некоторые другие союзы. Цензура пользуется безграничной властью, и, скорее всего, вся корреспонденция перлюстрируется. За это время было два неурожая; в городах, особенно в центре и на востоке, свирепствует безработица…

– Короче, причин для дурного настроения хватает, – заметил Итале.

– Да уж, и во всем винят ассамблею. Даже неурожайные годы ей в вину поставили!

– Ваша ассамблея – просто козел отпущения для Австрии. И ваш премьер-министр об этом знает лучше других! – сказал Санджусто.

– А как поживает Орагон? – спросил Итале.

– Черт бы его побрал, этого Орагона! – сердито воскликнул Брелавай. – Он не наш Дантон, Итале. Он наш Талейран! Талейран-демагог – дерьмо не в шелковых чулках[42], а в деревянных башмаках! Пусть всю страну перевешают, лишь бы Стефан Орагон взобрался на виселицу чуть выше!

– Луиза говорила, что меня освободили в значительной степени благодаря его вмешательству.

– Это верно. Орагону нужны положительные отзывы прессы, и твоим освобождением он как раз за это и расплатился.

– Понятно. А как… Френин?

– Жив-здоров. Он в Соларии.

– По поручению газеты?

– Он там живет.

– В Соларии? А что там происходит?

– То же, что и всегда. Полно студентов, ярмарки скота, в девять вечера все уже спят… Френин там зерном торгует. Я слышал, дела у него идут хорошо. Он уехал из Красноя недели через две после того, как стало известно о твоем аресте.

Итале по-прежнему смотрел непонимающе, и Брелавай тихо прибавил:

– Струхнул наш Френин!

Брелавай, Френин, Сорде – они были друзьями задолго до того, как решили переехать в столицу. Именно Френин и вытащил их всех сюда. Именно Френин – сколько же лет назад это было? – сказал, сидя на залитой солнцем скамейке в парке над голубым Мользеном: «Я думаю про Красной».

Брелавай все это уже пережил и теперь испытывал лишь застарелую горечь, но для Итале это был удар; он не мог прогнать чувства, что, пострадав от зла, подчинившись злу, хотя никак не мог этому противиться, сам стал причиной зла. Из-за него Френин сдался! Некоторое время Итале сидел молча, как бы определяя на глаз, сколько весит треснувшая чернильница, которую он зачем-то взял со стола. Потом наконец спросил:

– Скажи, Томас, а Изабер?.. О нем ты что-нибудь знаешь?

– Абсолютно ничего! С самого начала нас уверяли, что никакого Изабера в Сен-Лазаре вообще нет и не было. Потом сказали, что его давно освободили и ему было предписано немедленно покинуть Ракаву. А больше нам ничего узнать не удалось.

Два года он пробыл в тюрьме, чувствуя себя виновным в смерти этого мальчика! Но он и понятия не имел, сколь все же сильна была в нем надежда – пока эту надежду у него не отняли, – что, когда он выйдет на волю, все это окажется лишь дурным сном, чудовищным обманом, а Изабер будет жив!

И в этой смерти тоже виноват он; он за нее в ответе.

Брелавай не стал ни о чем расспрашивать, заметив, как сильно опечалило его это известие, и решил, что Итале знает об Изабере еще меньше, чем они. Санджусто встал, потянулся и сказал по-английски:

– To fresh fields and pastures new…[43] Я, между прочим, еще не завтракал.

– Тогда пошли. Кстати, я собирался встретиться в «Иллирике» с Дживаном. Он придет к часу, – сказал Брелавай, обрадованный тем, что может как-то отвлечь Итале от печальных мыслей.

Дживан Карантай совсем не изменился и был по-прежнему темный и теплый, словно угли в почти прогоревшем камине. Заказав кофе, они часа два проговорили в «Иллирике». Два-три раза к ним подходили молодые люди и просили разрешения познакомиться с господином Сорде. Итале охотно пожимал протянутую руку, но в разговоры ни с кем не пускался, и юноши смущенно отходили прочь.

– Итале, дорогой, ты же для них настоящий герой, прямо-таки Вальтура! – сказал Карантай.

– Боже упаси!

– Действительно, боже упаси, – подхватил Брелавай. – Вальтура умер. В Шпильберге в двадцать восьмом.

– Где нынче сидит Сильвио Пеллико[44], знавший Байрона, – спокойно заметил Санджусто. – В Шпильберге, должно быть, отличная компания подобралась!

Теперь Итале понял, почему Санджусто смотрел на него так, словно между ними есть некая тайная связь. Общее у них действительно было: Санджусто провел три года в венецианской тюрьме Пьомби[45] как политический заключенный. Брелавай, Карантай и те юноши, что подходили к их столику, – все они хотели знать, каково ему пришлось, но спрашивать не решались. А Санджусто даже слышать об этом не хотел, и спрашивать ему не было ни малейшей необходимости. Этот ссыльный иностранец был соотечественником Итале.

Потом снова зашла речь о Стефане Орагоне, и, когда спор особенно жарко разгорелся, Санджусто заявил:

– Но ведь он профессионал, верно? А вы всего лишь любители, как и я сам, впрочем. Учтите: государственные перевороты всегда совершают профессионалы. Только им они удаются. А вот революции как раз совершают любители.

– И терпят поражение? – спросил Брелавай.

– Конечно!

– Но послушай, Санджусто, все это верно, и революцию восемьдесят девятого года действительно совершали любители, – заговорил Карантай, – та толпа, что двинулась на Версаль и захватила Бастилию. Да и Национальное собрание, жирондисты и якобинцы, были адвокаты, провинциальные литераторы, но никак не профессиональные политики. Однако по мере того, как они учились и становились профессионалами, Революция терпела крах и неизбежно вела к государственному перевороту, который ее погубил.

– Профессионалами они так никогда и не стали! – возразил итальянец. – Робеспьер так и остался любителем. Вот Наполеон – это профессионал! Настоящий вопрос, что считать поражением и что – успехом? Да, Революция потерпела поражение, а Наполеон – человек удачливый, завоеватель, император, но надежду дает поражение, а не успех!

– Vivre libre ou mourir, – сказал Итале и засмеялся.

– Точно. Верньо – профессиональный юрист, успешный в своей профессии. Милый лентяй, депутат-любитель, потерпевший поражение. Чик! – Санджусто провел по горлу ребром ладони. – Прекрасная карьера оборвалась! Но сперва Верньо успел сказать нам: живите свободными или умрите… Над чем это ты смеешься, Сорде?

– Я вдруг понял, что предпочел бы все же остаться в живых, даже не будучи свободным.

– Разумеется. Года на два или на три тебя бы вполне хватило. Может быть, даже дольше. Но сейчас-то все мы и живы, и свободны!

– Живы, – сказал Итале.

Денежный вопрос решился сам собой и очень быстро: Брелавай тоном, не допускающим возражений, сообщил, что в журнале Итале ждет жалованье за двадцать восемь месяцев.

– Эти деньги нас не раз выручали. У нас ведь никогда