Всё об Орсинии - Урсула К. Ле Гуин

– Да. Карл, пытаясь распустить палату депутатов, превысил свои полномочия. Тридцатого июля отрекся от престола. Бои, наверное, уже две недели как закончились. Новый король присягнет на верность конституции. Это конец абсолютизма во Франции.

– Конец! – эхом откликнулся Итале.

Звуки большого города, мелькание фонарей на крышах карет, запах пыли, конского пота и разогретых за день камней – все это было знакомо, он знал эти слова, это мгновение.

– И начало…

– Как вы об этом узнали?

– От друзей из Вены через друга в Айзнаре. Кроме нас с вами, сейчас во всей стране об этих событиях знает не более десятка людей!

Итале поразило удовлетворение, с которым Орагон это сказал. По-прежнему сжимая руку Итале, депутат продолжал:

– Что нам теперь делать? Это бомба! Корнелиус это понимает!.. Как нам быть, Сорде?

– Взорвать бомбу. Пусть все узнают. Ведь наши враги именно этого и боятся, верно? Вы объявите обо всем в «Иллирике», а я найду людей, которые кое-что напечатают и распространят в провинциях.

Итале засмеялся. У него голова шла кругом от значимости момента, и сознание старалось уцепиться за то, что способно было сейчас воспринять, – стук подков, грохот колес по мостовой. Итале понимал, что он и его друзья неожиданно выходят на историческую сцену, и чувствовал себя совершенно неискушенным в актерском мастерстве человеком, которого вытащили из-за кулис и заставляют играть в спектакле главную роль. И в то же время ему почему-то стало гораздо легче принимать решения. Наконец-то пришло время решений! Сейчас, когда стены рухнули, требовалось лишь идти вперед, к той цели, к которой он стремился всегда.

Орагон растерялся потому, что никогда не имел цели и должной преданности избранному направлению. Невероятно честолюбивый, очень энергичный и чрезвычайно эмоциональный, он не обладал необходимой страстью. Впрочем, Орагон оказался достаточно сообразителен, понял замысел Итале с полуслова и был готов действовать.

– Хорошо, Сорде. Вот записка из Вены, в ней вы найдете еще кое-какие подробности. Передайте все это в редакции газет как можно скорее, пока их еще не позакрывали. А я постараюсь оповестить весь город.

Выходя из «Иллирики», Итале, Карантай и Санджусто слышали, как Орагон, взобравшись на уличный столик, вещал перед собравшейся толпой, как всегда очень громко, хотя и несколько неразборчиво:

– Французская революция закончилась победой! Страна обрела наконец свободу, за которую сражалась еще сорок лет назад. Пала последняя Бастилия! И победа этой революции станет и нашей победой, ибо нам предстоит сделать тот же выбор! Эта победа принадлежит не только Франции, но и всей Европе, всем нам! Так неужели мы станем сидеть сложа руки и ждать, пока Меттерних пошлет сюда австрийские войска? Неужели будем спокойно смотреть, как нашу страну пытаются раздеть догола? Я требую заново созвать Национальную ассамблею, я требую, чтобы на троне нашего свободного королевства вновь сидел Матиас Совенскар!

Уличное движение, казалось, замерло, фонари остановившихся карет освещали множество лиц, повернутых к оратору. Толпа была странно неподвижна, как во вспышке молнии. Трое друзей незаметно проскользнули мимо собравшейся у дверей «Иллирики» толпы и поспешили по темным улицам к реке.

IV

Короткая и теплая летняя ночь прошла под грохот и треск печатных станков, под крики и смех, перемежавшиеся недолгими, но бурными речами. Журнал решил выпустить сводку новостей под крупно набранным заголовком: РЕВОЛЮЦИЯ! Помещение типографии было завалено листовками, их разбрасывали по улицам, пачками отправляли в провинции. В сводке кратко сообщалось о революции в Париже и о том, что Национальная ассамблея продолжит работу и в ближайшее же время рассмотрит неотложные вопросы, касающиеся отношений с новым правительством Франции, а также новые условия сбора налогов и порядок наследования престола в Орсинии.

– У этой бомбы слишком много запалов, – сказал Брелавай, прочитав сводку.

Они с Орагоном всю ночь носились по городу и оповещали депутатов, что ассамблея завтра, как всегда в девять, начинает свою работу. Когда в типографии им делать больше было нечего, Итале, Брелавай и Санджусто отправились на Соборную площадь, где до поздней ночи не расходилась огромная толпа и агитация велась наиболее активно. Наступал прохладный августовский рассвет, и под высоким, расчерченным облаками бесцветным небом площадь казалась огромной и пустой. Собор по-прежнему невозмутимо высился над нею, заботясь лишь о том, чтобы сохранить свои величественные и изящные башни и выстроившиеся вдоль стены ряды каменных святых и королей. Друзья двинулись дальше по направлению к Элейнапраде. Набережная была оцеплена дворцовой стражей; всадники, сонно обмякнув, сидели в своих высоких седлах. За ними на лужайках под деревьями бесцельно роились толпы людей; люди перемещались с места на место, собирались кучками, расходились и сходились вновь… Постоянное движение людей и негромкое, но неумолчное жужжание голосов в суровый и задумчивый час рассвета производили странное впечатление.

Итале, сперва собиравшийся пойти к Карантаю и хотя бы немного поспать, все же решил остаться, и Брелавай побежал купить в ближайшей лавчонке хлеба и сыра, поскольку все изрядно проголодались. Вернулся он очень быстро, словно опасаясь, что даже за те десять минут, что он будет отсутствовать, может произойти что-то интересное и существенное. Небо светлело, становясь выше, и солнце уже освещало верхушки каштанов. Но если не считать восхода солнца, ничего особенного так и не произошло. Наступило теплое августовское утро, и еще более разросшаяся толпа заполнила все пространство под старыми деревьями, безучастно взиравшими на людскую суету. Итале и оба его приятеля пробились сквозь толпу к дворцовой ограде, где на посыпанной гравием площадке перед воротами выступали депутаты, представители левого крыла; их выступления прерывались ожесточенными спорами с офицерами королевской стражи, требовавшими разойтись и не устраивать митинг. Итале, впрочем, особого внимания на это не обращал – его гораздо больше беспокоили все возраставший напор толпы и беспорядочное движение внутри ее. Кроме того, ему безумно хотелось спать.

– А вон Ливенне, – сказал ему Брелавай. – Аристократ из Совены, представитель левых.

– Да, я о нем уже слышал. Он, по-моему, не посещал заседания весь последний месяц, – откликнулся Итале и зевнул так, что на глазах у него выступили слезы, помешавшие ему как следует разглядеть крупного светловолосого молодого человека, который говорил офицеру стражи:

– Герр полковник, вы не имеете права держать ворота запертыми. Этот зал принадлежит Национальной ассамблее.

– Сожалею, господин Ливенне, но пока что я выполняю указания вышестоящих лиц, – отвечал ему уже в десятый раз полковник.

– Так пошлите кого-нибудь во дворец и выясните, не будет ли иных указаний! – сердито предложил ему Ливенне, и давившая на ограду толпа проревела что-то в знак одобрения.

Санджусто толкнул Итале локтем:

– Смотри, двух ворон поймали!

Двое депутатов-церковников, пришедших на набережную из чистого любопытства, пытались теперь убраться