Всё об Орсинии - Урсула К. Ле Гуин

Вечером накануне того дня, когда должен был приехать Энрике – а он честно обещал Луизе провести часть отпуска с нею и приехать в поместье прямо из Вены, как только это будет возможно, – она сказала Эмануэлю:

– Господин Сорде, мне нужен ваш совет.

– Только не по юридической части, – суховато усмехнулся Эмануэль.

Она поняла и тоже улыбнулась. Отношения у них так и остались прохладными, однако друг друга они вполне уважали и ценили, получая от этих ни к чему не обязывавших отношений даже, пожалуй, некоторое удовольствие.

– Это очень важно.

– Это касается Итале или имения?

– Итале.

– Хорошо.

– Как вы думаете, он достаточно окреп, чтобы узнать дурные новости?

– Не знаю, баронесса. А в чем дело?

– Вы, наверное, знаете, что у него был друг, поэт Эстенскар? Они были очень близки. Так вот, Эстенскар умер. Покончил с собой через месяц или два после того, как Итале арестовали. Он, впрочем, об этом аресте так, видимо, и не узнал; он ведь тоже был под надзором, как теперь стало ясно, и письма до него не доходили. Власти искали в них что-нибудь крамольное, чтобы его обвинить. После смерти Эстенскара арестовали его брата, но через два месяца выпустили, так и не предъявив никаких обвинений. Итале гостил у них в Эстене как раз перед поездкой в Ракаву. Насколько мне известно, ему о гибели Эстенскара никто ничего не сообщил, и он, по-моему, даже ни о чем не догадывается. Вы никогда не упоминали о нем в разговоре с Итале? Или, может быть, он сам у вас что-нибудь спрашивал?

– Нет, – покачал головой Эмануэль и беспомощно стиснул руки. – Но если хотите, я ему скажу, – предложил он. – Хотя, по-моему, это не будет для него такой уж неожиданностью.

– Нет, спасибо, но вам совершенно не нужно брать на себя столь тяжелую миссию. Не стоит вам омрачать свои последние дни с Итале, вы ведь скоро уезжаете. Я очень хорошо знала Эстенскара и, конечно же, сумею сама все рассказать Итале после вашего отъезда. Если, конечно, вы считаете, что он достаточно…

– Ах, баронесса, он ведь крепкий малый, наш Итале! – воскликнул Эмануэль, хотя глаза у него по-прежнему смотрели невесело. – И он вполне способен выдержать даже такое известие. Мне кажется, он теперь способен выдержать все, что угодно. Но вот отдавать он пока что не в состоянии. И если вы можете пока этого от него не требовать, если можете еще хотя бы на некоторое время оградить его от принятия каких бы то ни было решений и если разрешите ему еще немного побыть здесь, вдали от людей, и окрепнуть, то сделаете для него куда больше, чем этот ваш доктор с лошадиной физиономией.

Эмануэль давно уже решил, что уедет на этой неделе, но даже не спросил Итале ни разу, что тот собирается делать, когда покинет Совену. Так что Итале сам попытался заговорить с ним об этом накануне его отъезда.

– Ты уверен, что отец совершенно здоров?

– Ты же читал письмо.

Письмо было от Элеоноры.

– Мне кажется, вы с мамой чего-то недоговариваете.

– Ничего подобного! По-моему, я почти дословно передал тебе все, что говорит доктор Чаркар: сердце у Гвиде действительно несколько сдало, хотя сказать, что он так уж болен, нельзя. К тому же он по-прежнему ведет очень активный образ жизни – в разумных пределах, конечно. В конце концов, ему уже за шестьдесят!

– В том-то все и дело, – вздохнул Итале.

Эмануэль нахмурился:

– Послушай, Итале, уверяю тебя: никакой срочности в твоем возвращении домой нет. И нет ни малейшей необходимости принимать какое-то решение прямо сейчас. Постарайся пробыть здесь как можно дольше, прийти в себя и уяснить, какую дорогу тебе следует теперь выбрать. И не позволяй обстоятельствам властвовать собой!

Итале посмотрел на него и отвел глаза.

– Вряд ли мне будут здесь так уж рады, – пробормотал он тихо и невнятно, и Эмануэль сперва не понял, а когда понял, то ответил не раздумывая:

– Разумеется, будут! Не глупи!

Впрочем, несколько часов спустя, уже довольно далеко от поместья, он вдруг отчетливо вспомнил эти слова Итале и ту боль, что плеснулась в его глазах, и вскрикнул в ужасе:

– Боже мой! Итале, почему тебе в голову приходят такие мысли? Что же с тобой должны были сделать, если ты совсем перестал доверять людям?

Энрике Палюдескар прибыл на несколько дней раньше, чем обещал, в мощную, нехарактерную для первых дней мая грозу. Хотя он послушно примчался на зов сестры, это не мешало ему злиться на ее ожидания, что он будет сидеть в этой богом забытой провинции с ней и государственным преступником только что из тюрьмы. Сестрица не желает понимать, что это угрожает его карьере и положению в обществе! Ну зачем, спрашивается, она не только вызвала его в Совену, но и упорно держит у них в доме Итале Сорде? Энрике упорно старался втолковать это сестре, но тут в комнату как раз вошел Итале, и Палюдескар, весь побелев, потянулся было к нему, пытаясь что-то сказать, но так и не мог, а только пожал старому приятелю руку да неловко обнял его за плечи. Но впрочем, сразу же и отпустил, пробормотав невнятно:

– Я слышал, ты болел…

Ему так ни разу и не удалось посмотреть Итале прямо в глаза или что-то сказать ему естественным тоном. К счастью, сам Итале говорил очень мало, а перед Луизой Энрике и вовсе незачем было оправдываться и как-то объяснять свою неприязнь к бывшему приятелю и одновременно чувство вины перед ним. Он, собственно, и себе бы не смог этого объяснить. С одной стороны, Сорде был преступником и стремился свергнуть правительство, то есть именно тех достойных людей, с которыми он, Энрике, как раз и имел дело; с другой стороны, именно эти достойные люди бросили Сорде в тюрьму, не имея на то никаких веских причин, а потом сделали с ним все остальное. Нет, это было просто невероятно, немыслимо! И эту дилемму Энрике для себя пока что разрешить не мог, так что Итале, воплощавший суть этой дилеммы, естественно, вызывал у него раздражение.

– Тебе нравится работать в Вене? – как-то раз спросил у него Итале.

Это был вроде бы самый обычный вопрос, но у Энрике перехватило дыхание, и он пролепетал:

– Там… очень интересно, и, знаешь… я ведь ничем особенно важным не занимаюсь… вскрываю письма и все такое…

– Ты хочешь сказать, Энрике, – вмешалась вдруг Луиза, – что занимаешься перлюстрацией почты?

– Нет, что ты! Как