Всё об Орсинии - Урсула К. Ле Гуин

принесут его вещи, баронесса, – пояснил, нависая над нею, лейтенант Глей. Теперь он держался очень официально и самоуверенно. – Видите ли, после ареста имущество этого господина, естественно, было конфисковано, но все его личные вещи в целости и сохранности.

– Лучше бы за кузнецом послали, – заметил длинноволосый писарь, а второй, без шеи, хрюкнул в ответ:

– Да не нужен ему кузнец, он ведь из лазарета.

Услышав их разговор, лейтенант спросил:

– Так он в кандалах или нет, Лийвек?

– Нет, – ответил охранник.

Коневин все это время старался стоять как можно дальше от арестанта, время от времени цокая языком от нетерпения и отвращения. Наконец еще один охранник принес чемодан и перевязанный веревкой узел с одеждой, а также небольшой бумажный сверток. Лейтенант сам развернул бумагу и разложил на столе содержимое свертка: серебряные часы на цепочке, запонки, несколько медяков, перочинный ножик…

– Вот имущество этого господина. Видите, баронесса, все цело, – сказал он.

Луиза заметила, что чемодан и узел с одеждой покрыты пушистой голубоватой плесенью.

– Теперь мы можем наконец идти? – спросила она, но оказалось, что документы еще не готовы. Писарь с короткой шеей непрерывно что-то строчил.

– Но вы же не можете посадить его с собой в наемную карету, баронесса! – прошептал Коневин Луизе, подойдя к ней почти вплотную. – Состояние… в котором он…

– А что вы мне можете предложить? – холодно спросила Луиза и, точно желая выразить свое презрение к этому малодушному человеку, заставила себя подойти к арестанту в сером и заговорить с ним. Она назвала его по имени и не знала, что сказать дальше. Тот не смотрел прямо на нее и не ответил на ее обращение, но через некоторое время хрипло спросил:

– Можно мне сесть?

Его тело и одежда пропахли потом и болезнью. Его сюртук некогда, видимо, был красным или цвета сливы, но теперь почернел от грязи. Луиза так и не смогла заставить себя хотя бы прикоснуться к нему. Лишь указала на деревянный табурет:

– Пожалуйста, садитесь.

Он не сдвинулся с места. Один раз провел рукой по лицу – таким знакомым жестом! – и снова застыл в позе терпеливого ожидания, мигая опухшими глазами.

– Это болезнь, баронесса, – заметил лейтенант, протягивая Луизе свернутые в трубку документы. – От нее тупеют, но скоро ему станет лучше. Вот вам приказ о его освобождении, а это его паспорт. Господин Коневин все объяснит, а конвоир проводит вас и вынесет из тюрьмы вещи. Честь имею, баронесса, рад был служить!

Тот охранник, что привел Итале, уже куда-то исчез. Луиза понимала, что Коневин ни под каким видом помогать ей не станет. Писцы и лейтенант Глей недобро посматривали на нее, явно выжидая. И ей пришлось-таки взять Итале за руку, чтобы заставить его сдвинуться с места и выйти вместе с нею из этой комнаты, из-под этих давящих каменных сводов. Он еле держался на ногах, хромал, пошатывался, а когда они вышли во двор и в глаза им ударил ясный холодный свет мартовского солнца, остановился и, закрыв руками глаза, застонал от боли.

– Пойдем, пойдем же! – уговаривала она.

Охранники у входа в тюрьму, охранники у внутренних и у внешних ворот – все, все смотрели на них с любопытством и без тени сочувствия. То, что делала она, было совершенно неправильно; противоречило их желаниям и убеждениям, нарушало их уверенность в правильности того, ради чего они здесь стояли, охраняя запертые ворота и двери. То, что Луиза тысячу раз представляла себе как миг наивысшего триумфа, оказалось унизительным и уродливым. Кучер в наемной карете, уныло ждавший ее возвращения, изумленно уставился на шаркавшего ногами оборванца и заявил:

– Внутрь нельзя!

И ей пришлось дать ему десять крунеров, чтобы он разрешил Итале сесть в карету, а потом она ехала в тесноте рядом с этим грязным больным человеком, страдая от страха и неодолимого отвращения к его жалкому виду, к его униженности и болезни. А он сидел, скрючившись и дергая лысой головой, когда карета подскакивала на ухабах, и его крупные руки безжизненно лежали на коленях и казались мертвенно-бледными и странно похожими на руки того великана-лейтенанта из тюремной охраны.

Коневин, который ехал рядом с кучером, когда они наконец добрались до гостиницы, повел себя чрезвычайно услужливо. Собственно, Луиза сперва собиралась переночевать в гостинице и только потом везти Итале дальше – в собственной, куда более удобной карете, ибо до их имения в Совене было отсюда более семидесяти километров. От этой части плана она отказалась сразу. Коневин нашел ей свежих лошадей и легкое ландо, а слугам из гостиницы велел приготовить в карете баронессы удобное ложе для больного. Когда с этими приготовлениями было покончено, день уже клонился к вечеру. Итале поместили в карету, а Луиза вместе с горничной устроилась в ландо, и повозки покатили на север по крутым улочкам Ракавы, миновали старинные ворота, многочисленные фабричные здания и выехали на длинную и прямую дорогу, полого поднимавшуюся в горы.

Путь оказался нелегким. Из-за размытых мартовскими дождями дорог и разлива реки Рас им пришлось километров сорок ехать в объезд, через Фораной, где они наконец смогли перебраться на тот берег реки по мосту, и еще столько же – чтобы снова выбраться на северную дорогу, так что в пути они провели три ночи и два дня. Больной по большей части пребывал в состоянии безвольного равнодушия ко всему на свете и спал или делал вид, что спит. Когда ранним утром они наконец добрались до цели, оказалось, что у Итале сильный жар и он буквально не стоит на ногах. Письмо Луизы к домоправительнице, разумеется, задержалось по вине почты, и дом был совершенно не готов к приему гостей, а бо́льшую часть комнат даже не протопили. Шел дождь. Луиза велела уложить больного в постель и послала за врачом, но так и не дождалась его приезда: сказались усталость и напряжение, и она, нечаянно уснув, проспала двадцать часов подряд.

Врач, человек с кислым лицом, больше похожий на ветеринара или цирюльника, сообщил ей, что у больного рецидив лихорадки, вызванный, видимо, переохлаждением и неудобствами, связанными с долгим переездом. «Неудобствами!» – сердито думала Луиза, вспоминая влажные стены тюрьмы Сен-Лазар, однако ничего объяснять доктору не стала; она уже научилась – благодаря страже у тюремных ворот, благодаря поведению кучера и горничной, а также благодаря собственным тогдашним ощущениям – никому ничего не объяснять и даже не упоминать, где Итале провел последние два года. Если бы врач догадался о том, откуда прибыл этот его пациент, то вряд ли с должным уважением отнесся бы к больному и к самой Луизе, которая