Всё об Орсинии - Урсула К. Ле Гуин

привезла к себе в дом умирающего от тифа арестанта. Нет, он бы, конечно, взял плату за визит и, возможно, даже посоветовал бы какое-то лечение, но, безусловно, считал бы себя несопоставимо выше их обоих, ибо порядочных людей, как известно, в тюрьму не сажают!

Почему все это так? Почему ее победа, ее торжество обернулись таким стыдом и неловкостью? Итале по-прежнему лежал в постели, больной, ко всему равнодушный, время шло, но до сих пор он ничем не показал, что узнал ее, ни разу не произнес ее имя, и ей было до него не достучаться. Разум покинул его, но Луиза не осмеливалась спросить у врача, чем вызвано это болезненное равнодушие и пройдет ли оно, когда больному станет лучше. Да и станет ли ему когда-нибудь лучше? Она заглядывала в комнату Итале не чаще раза в день. Ей не хотелось признаваться даже себе самой, что его вид вызывает у нее отвращение, пугает ее – лысая голова (собственно, не лысая, а просто выбритая из-за вшей, как объяснил ей врач), ничего не выражающий взгляд, костлявое тело, обтянутое желтоватой кожей, не знающее покоя и в то же время словно бесчувственное… Если бы ей пришлось смотреть на это нездоровое тело, оно заслонило бы прекрасное тело молодого любовника. Те ночи, те редкие часы с Итале, которые Луиза хранила в памяти как самое дорогое сокровище, тот единственный период в ее жизни, когда она касалась чужого тела, были запятнаны, замараны тюремной грязью, испорчены запахами болезни и смертной плоти. У нее ничего не осталось бы. Нет, она должна сохранить в памяти прошлое, должна донести его до тех дней, когда Итале вновь станет самим собой! Но почему оно никак не наступает, это будущее? Ведь она так долго о нем мечтала! Итале на свободе, и они вдвоем в уединенной усадьбе, и весна в самом разгаре…

Дожди все продолжались. Дом никак не удавалось как следует просушить и прогреть. Старая домоправительница была особой болезненной и ворчливой, а управляющий каждый день приходил к Луизе с вопросами, на которые она не могла дать сколько-нибудь разумного ответа, и жаловался на долги, на неоправданно дорогие покупки, на неудавшиеся торги, в которых она ничего не понимала. Врач тоже приходил и уходил, вечно мрачный, молчаливый; он часто приносил с собой банку, где извивались отвратительные, черные и жирные пиявки. Луиза старалась каждый день совершать прогулки, но и лошади в Совене были старые, с больными суставами. Здесь уже много лет никто не охотился, не ездил верхом, и некому было привести конюшню в порядок. Крестьяне-арендаторы занимались собственными делами, безразличные к присутствию или отсутствию хозяйки. В городе Луиза тоже растеряла всех прежних знакомых, хотя город находился всего километрах в десяти от усадьбы. Именно в этом городе ее дед когда-то заложил основу своего огромного состояния, спекулируя в военное время продуктами питания. Луиза скучала и чувствовала себя страшно одинокой, как в годы детства, когда ее как бы отодвинули в сторону и забыли. Однако на этот раз она сама была виновата в подобной изоляции: она сама никому не сказала ни слова о своих намерениях, надеясь хоть раз в жизни несколько дней побыть с Итале наедине… Не выдержав, она написала Энрике в Вену, прося его пораньше закончить дела и приехать к ней в поместье. «Ты мне необходим, – писала она. – Я просто ума не приложу, как мне быть дальше!»

До такой степени ее душевные и физические силы не смогли истощить даже бесконечные бои с представителями власти, которые она вела в Красное и которые закончились приказом об освобождении Итале из ракавской тюрьмы Сен-Лазар. Теперь она понимала, насколько увлекла ее предпринятая осада, как нравились ей разнообразные стратегические уловки и тактические приемы – постепенное укрепление собственных позиций с помощью лести, влиятельных знакомых, хитрости, умения расплетать самые злонамеренные козни и обводить вокруг пальца глупцов… Луизе, поставившей перед собой одну-единственную цель и упорно к ней стремившейся, за короткое время удалось стать заметной фигурой в политической жизни столицы, хотя она порой по нескольку дней или даже недель не думала об этой цели и, уж разумеется, ни с кем о ней не говорила. Она оказывала различные мелкие и крупные услуги высокопоставленным лицам, мужчинам и женщинам глупее себя; она добилась для своего брата дипломатического поста в Вене; она стала приятельницей великой герцогини и одновременно подружилась с кумиром городской черни Стефаном Орагоном; сам премьер-министр Корнелиус приезжал к ней в гости, желая побеседовать с бывавшими здесь умными и осторожными людьми; новый министр финансов, Раскайнескар из Валь-Альтесмы, предложил Луизе руку и сердце, полагая, что такой брак укрепит позиции обоих. Краснойская газета «Светское общество» судачила о ней не умолкая, но никому так и не удалось ее очернить или оклеветать. Как в личной жизни, так и в политических интригах она умело и ловко использовала все свои таланты и уверенно шла к цели, а потом с полным правом завоевывала победу. Да, она одерживала победу за победой, и вот оно – то, к чему она так храбро шла через бесчисленные кабинеты и министерства!..

Ее мучили воспоминания о той минуте, когда она впервые увидела Итале таким больным и жалким. Почему, за что она так наказана? Ведь она положила столько сил, чтобы освободить его! И добилась своего! Но разве это свобода? И что она дала ей? Одиночество?

Доктор привез из города опытную сиделку. Однажды вечером, когда сиделка ужинала внизу, Луиза поднялась в комнату больного, влекомая каким-то беспокойным и сердитым чувством. Комнату освещал лишь огонь в камине. Сперва Луизе показалось, что Итале спит, но стоило ей подойти поближе, как он шевельнулся и спросил:

– Кто здесь?

– Это я, – сказала она, – Луиза. Ты меня узнаёшь?

Она подошла к нему еще ближе и заговорила – громко, нетерпеливо, с вызовом. Лица его ей в темноте было не разглядеть.

Он ей ответил; голос его был слаб, но звучал вполне естественно, как прежде.

– Ничего не помню! – сказал он. – А где Амадей?

Она похолодела; страх стиснул горло.

– Он не здесь, – прошептала она.

Больной не обратил внимания на столь странную форму ответа. Он чуть-чуть повернул голову, и красные отблески пламени осветили его худую щеку. Смотрел он прямо перед собой. Луиза устало опустилась в кресло, стоявшее в изножье кровати. Ее била дрожь; больше они не сказали друг другу ни слова, и она вскоре поднялась и вышла из комнаты. Подходя к двери, она услышала, как Итале протяжно вздохнул и что-то прошептал, а потом громко и отчетливо произнес два слова: «Снег