журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №0 1994 г. - Татьяна Янушевич

Как-то ко мне приблудился хомяк, чуть побольше мыши и без хвоста. Что ни дай, тащит к себе. Делать запасы — ему на роду написано. Хомячьи склады находил я и под столом и под диваном. В разных местах. И у меня вопрос, не знаю только, к кому. Ежели маленькая животинка понимает, что еда — это очень серьезно, что ее надо в разных местах хранить, то почему все ленинградское продовольствие было сосредоточено в одном месте, на Бадаевских складах? Люди рассказывали, что еще до начала блокады склады горели много дней и выгорели полностью... Почему в одном?!

Среди эвакуированных, которых расселяли по домам местных жителей, жила на кухне женщина, почти девочка, с грудным ребенком. Молока у ней не хватало, а купить было не на что. Она где-то работала и приносила домой рассольник из столовой. Она кормила с ложечки свое грудное дитя и личико у младенца сморщивалось, как у старушки, после каждого глотка. Ребенок умер, и моя бабушка сказала:

— Ну и слава Богу, отмучилось дите. Повезло девке.

Я долго был убежден, что когда умирают младенцы — это хорошо: не будут мучиться, не будут мерзнуть и голодать. И когда я вижу несчастные обрубки афганской войны, эта жуткая кощунственная мысль снова посещает меня.

И опять память моя выхватывает кусок прошлого, когда мне было шесть лет и был голод 33 года. О нем только недавно стали писать, а еще пять лет назад словно ничего и не было, словно не вымерли от спровоцированного коммунистами голода миллионы людей. Я жил в Курске у своих теток по отцу, они меня кормили. Они работали на кожевенной фабрике в цехе и водили меня в столовую. В нее вела деревянная лестница и на каждой ступеньке ее возле перил стояли синие дети. Ничего не помню, только почему-то голые, синие от голода опухшие детские руки.

Сейчас голода нет, но голодных полно. Месяц назад ждал я поезд на Ярославском вокзале. От ночи и слякоти в кассовом зале прятались бомжи, кто дремал у стенки, кто стоял, привалясь к колонне. Я видел: опухший бомж в длинном грязном пальто волочил крюком по полу ящик из-под мороженого. Притормозил возле моего соседа, заросшего серым волосом и дурно пахнущего бомжа и, глядя перед собой, спросил:

— Есть хочешь?

— Я всегда хочу.

И никто больше ни слова. Этот, опухший, достал из ящика два брикета мороженого, сунул в руку волосатому и ушел со своим ящиком. Он дал больше всех...

А вы знаете, почему рухнул коммунизм? Я вам скажу: не ищите каких-то особых причин — коммунисты погорели на колбасе. Будь колбасы вдоволь, они и доныне жировали бы на наших шеях. Но несовместима колбаса и семьдесят тысяч танков — бредовое количество!

Вещественное доказательство

Я уже говорил, что еда — это было главное в те годы, а из еды основное — хлеб...

Ночью я взял секач, которым до войны рубили, когда было, мясо на котлеты, и пошел ломать забор. Был декабрь 42 года, в доме холодно, вода замерзает. Низеньким забором был огорожен сквер, что недалеко от пивзавода.

Только вышел, тут же ноги замерзли. По малолетству я думал, что чем туже ноги заверну в газеты и вгоню в свои солдатские ботинки, тем теплее будет. Но становилось только хуже, в пережатых ступнях затруднялось кровообращение, и ноги мерзли немилосердно. Подошел к скверику, от проезжей части сугроб преодолел. Оглянулся. Город темный, только в госпитале, бывшей нашей школе, свет горит. Мы жили при коптилках: из консервной банки сооружался самодельный светильник с открытым огоньком, фитиль из марли. Не очень светло, зато экономно.

Только вставил секач в щель, оторвал заскрипевшую штакетину, как от дороги голос:

— Эй, малой! Ну-ка, иди сюда.

Смотрю, милиционер на дороге стоит, пальцем меня манит. Навязался на мою голову.

— И доску забери. Забери, говорю!

Заплакал я. Еще бы, тихий домашний ребенок, родителей ни разу в школу не вызывали, а тут вдруг мильтон наколол. Заплакал, однако секач в снег сунул, догадался. Доску прихватил.

— Дяденька, я больше не буду.

— Айда давай...

Это был мой первый привод в милицию, страшно было. Иду, реву в голос, руки озябшие под мышки спрятал. Милиционер, полагаю, тоже продрог, шинель на рыбьем меху. Конечно, я для него не более, чем удобный предлог вернуться в тепло.

Идем мимо моего Гугучинского переулка, мимо хлебозавода, обнесенного высоким сплошным деревянным забором. Из-за забора пахнет невозможно. Слюну вышибает. Повернули налево и вскоре вошли в помещение милиции. Полутемно, довольно грязно. Длинный непокрытый стол, по обе его стороны лавки. В углу стол поменьше, с телефоном, за ним дежурный. Печка круглая железная. Возле нее на табуретках греются несколько милиционеров. На меня ноль внимания, только доску забрали, поломали и в печь.

— Вот привел. Забор, понимаешь, рушил.

Дежурный взглянул на меня без интереса.

— Отец где?

— На фронте.

Действительно, отец из Воркутинского лагеря почти сразу на фронт. При обыске у нас в доме нашли брошюру князя Кропоткина „Анархия и социализм“. Криминал налицо. Отца обвинили в попытке организации съезда анархистов России. Как он говорил, ему крупно повезло: дали всего-то навсего пять лет... Что отец анархист, ни он, ни я не знали. Как-то само собой подразумевалось, что ежели у всех детей отцы враги народа, то и мой тоже, естественно, враг. В школе меня отсадили на заднюю парту, учителя и старшеклассники заглядывали посмотреть на сына врага народа, в этом смысле в школе я был первым. Через пару месяцев смотреть уже было неинтересно: в классе только один пацан имел отца на воле, у остальных отцы уже сидели...

Недавно беседовал с одним коммунистом. Говорю:

— А кто ответит за шестьдесят миллионов репрессированных и убиенных?

— Ну уж! Так и шестьдесят. Сказать что угодно можно. Миллионов десять, не больше.

Такая вот жизнеутверждающая мораль.

...Дежурный меня больше ни о чем не спрашивал, вроде как задремал. Кто-то у печки продолжил разговор:

— Получил я то тесто, решил клецки сделать. Отщипываю, в кипяток бросаю. Смотрю, не держатся, растекаются. Ложкой цепляю — как сопли.

Тут надо заметить, что иногда вместо хлеба по карточкам давали тесто. Семьсот граммов теста за килограмм хлеба. Тесто на дрожжах и, конечно, клецки из того кислого теста держаться не будут. Да и болтушка не выйдет, а так, черт-те что, бурда. Милиционер, видимо, этого не знал, а я уже приобрел опыт.