журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №0 1994 г. - Татьяна Янушевич

шею или бабочку подвесить. Но где взять? Вернуться на Тверскую, в магазины?.. В мертвом стекле окна первого этажа он осмотрел себя и остался удрученным. Неудачников в новой России не любят. Несмотря на недавний обед, Иван выглядел как больной.

Правда, в потертом чемоданчике-,,дипломате“, с которым он не расставался, лежали проспекты двух его выставок, один даже был отпечатан в цвете, хотя цвет, конечно, оттиснулся ужасно — сполз кое-где, а то и просто перепутали краску... Ну, что?! Изобразить равнодушного к славе человека? Который как бы не от мира сего забрел сюда по усиленной просьбе Льва Михайловича (кстати сказать, большого дамского угодника и, как Лев уверяет, истинного гангстера, если говорить о неутомимости в любовных усладах...) Или намекнуть, что болен, что не знает, кому оставить картины? Родине они не нужны, так, может, устроить прощальную выставку там? А полученные деньги отдать в какой-нибудь фонд, потому что уже и жить не хочется? Тем более, что он и в самом деле измотан нищетой, неверием в завтрашний день, отсутствием хороших красок, кистей, багетов... Холсты у него еще были... на день рождения недавно; подарили друзья... ровно столько, сколько ему лет... А что дальше?

О, Москва!.. Какая ты страшная, столица наша родимая!.. Он стоял у дверей подъезда №7, и, наконец, из таинственного дома вышел первый счастливец — он наверняка был счастливец, ибо улыбался, даже ухмылялся, жуя жвачку и поправляя очки, узкие и маленькие, размером с бритвенные лезвия. Незнакомец выскочил на улицу, потянулся, затрещав суставами, и посеменил дальше, весь в вельвете и коже, посверкивая узкими очечками. Иван решительно сунулся в темный подъезд. На стене, исписанной матерщиной и детскими фразами вроде „Люба и Стас равняется...", висела такая же, как у двери, золотая дощечка со стрелкой, указывавшей наклонно вверх. Значит, где-то наверху. Иван поднялся на полэтажа и прислонился к батарее отопления. Батарея, разумеется, была ледяная, по случаю лета, между ней и стеной были натолканы смятые бумажные пакеты, окурки... Чувство страшной гадливости передернуло Ивана, но что было делать? С него не убудет. Надо подниматься.

Конечно, и убудет... Когда художник идет на сговор с совестью, в его душе происходят необратимые перемены. Лет 15 назад, когда Иван, впервые приехав в Москву, участвовал в выставке на пустыре, его холсты вместе с холстами десятка других талантливых мастеров были сметены бульдозером. Иван от страха и гордыни запил и однажды очнулся в подвале на Сретенке, среди драных афиш по стенам и пустых бутылок по углам, в компании богемной и веселой. Тренькала гитара, рвалась пленка в катушечном магнитофоне, пахло уксусом, которым склеивали пленку... пел Окуджава, пел Галич... О, там, там Иван и познакомился с молодой женщиной (ниже его подбородка), которую звали Сталина. Впрочем, она ласково просила звать ее Таля — стеснялась некогда пугающего, великого имени, подаренного ей родителями-большевиками, но за глаза ее все называли Сталина. Она сама тоже, конечно, как и ее родители, была член партии и выглядела днем трезвая, в серо-стальном платье до щиколоток, внушительно и строго, как девочка-подросток, наряженная к рождественской елке взрослыми. Но к вечеру она переодевалась, обычно в черное с блестками платье, с помпончиками на плечах, с помпончиками на подоле, чуть ниже колен, и глаза у нее начинали блестеть, как у пьяной. А стоило ей и впрямь хватить стаканчик, да стоило рядом появиться настоящему мужчине — по ее классификации это тот мужчина, который хочет победить женщину и не стесняется этого, не жалеет вина и цветов... — как начинала тут же что-то напевать и мотать лохматой головкой, лыбилась, как дурочка, показывая десны... Разумеется, Иван был опасный в этой компании человек, участник той самой выставки... но он не подписывал никаких потом протестов, писем в Кремль, а просто принял со смирением факт, что не все картины вернули — часть их якобы „пропала", наверняка работники милиции или госбезопаности (так и не было ясно, кто расправился с выставкой) забрали себе домой наиболее удачные работы... принял сей итог с пониманием, и лишь одно обстоятельство тешило его сердце: его имя стало в Москве если не знаменитым, то известным. Иван Шубин — это был Иван Шубин. И он сам уже не помнил, как попал в тот подвал... Помнится, кто-то из совершенно незнакомых москвичей затащил, хвастаясь Иваном, как пропуском в подземную компанию, хотя его-то, москвича, тут знали и обцеловали — кажется, это был актер из театра имени Ленинского комсомола, бывший провинциал, считавший себя покровителем всех гениальных сибиряков?.. Или из космической шарашки Володя, проработавший неподалеку от города, где жил Иван, несколько лет?.. Вроде бы даже Володя. Он, он, заикаясь, рассказывал московским дамочкам, какой титан Иван, и что наверняка лучшие его холсты московские „менты" уже сбагрили через своих блядей иностранцам за зелененькие...

— А что, хорошие картины? — спросила Сталина, строго глядя куда-то в переносье Ивану. — С бульдозерной выставки? Этого не может быть! — Она говорила нарочито серьезно и четко, а ее подружки покатывались со смеху. Если где-то работала записывающая установка, то Сталину упрекнуть будет не в чем... она говорит так, как должна говорить чиновница. А она, на беду Ивана, была именно чиновница, работала в некоем отделе горкома КПСС, и от нее многое зависело в жизни творческой интеллигенции... Так, во всяком случае, давясь от смеха или давясь ранне-спелой вишней, объяснила одна из подружек Сталины, повиснув на шее у Ивана:

— Захочет, кха!.. выпустит в демократический Берлин или на Кубу, кха!.. Шоколадница все может! — Шоколадницей Сталину прозвали от того, что она очень любила шоколад, ела его в любом количестве, в чем потом убедился Иван — зубы ее все время были черные или коричневые от шоколада...

Иван ответил на вопрос Сталины в том смысле, что картины у него разные, что он понимает: не все в них равноценно, но есть, которые не выставлял... или есть холсты, которые ему вернули как вполне неплохие, так надо понимать. Ведь, возвращая, некий товарищ в штатском перед художниками извинился: „Товарищи с ближайшей стройки не поняли, решили, что вы собираетесь на пустыре захватывать участок, проводить политическую манифестацию. А это была всего лишь выставка. Конечно, многие из вас „обструкцииисты"... — товарищ в сером произнес неправильно слово „абстракционисты", но именно так неправильно, как произносил это слово тогдашний генеральный секретарь, как лет через десять другой генсек говорил вместо „Азербайджан" — „Азибаржан"... — Но, будем надеяться, вы пойдете ближе к народу, к его нуждам? И еще нарисуете нам героя нашего