журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №0 1994 г. - Татьяна Янушевич

времени!" Иван говорил все это Сталине с очень серьезным, покорным видом, и окружающие их люди в джинсах, свитерах, темных очках, кто на полу, на ковре, кто на подоконнике, хохотали, подозревая в Иване скрытого сатира. Иван сказал Тале, что, конечно же, он может рисовать и вполне реалистические вещи, и тут же, вынув из кармана карандаш, на оборотной стороне валявшейся афиши набросал — да быстро — симпатичный портрет Сталины, несколько приукрасив ее... слегка убрал скулы, уменьшил рот... но получилось похоже, похоже, шальные пьяные глаза, с нарочитой суровостью глядящие на Ивана, вышли так замечательно, что все зааплодировали.

— Но я люблю создавать образ, — скромно буркнул Иван, пряча карандаш. — А это не очень люблю... фотография...

— Но это гениально! — воскликнула Сталина, целуя свой портрет, и ушки у нее загорелись, и стало ясно, что она влюбилась в Ивана. Через пару дней ее подружка сказала Шубину:

— Знаешь, Ваня, с ней такого давно не было... Разве что... — Она назвала фамилию очень известного киноактера, с которым у Сталины был фантастический роман с венчанием в православной церкви под Парижем, с разводом красавца с прежней женой... — Ну, были, были увлечения, — подруга смеялась, запрокидывая голову и открывая на горле запретный в те времена серебряный крестик. — Но в тебя она втюрилась. Знаешь, что такое втюриться? Мордой в тюрю... ,в кашу... Это я тебе, как филолог, говорю. Куй железо, пока горячо!

— А что ковать? -—удивился Иван.

— Ты адиот?..

Разумеется, и речи не могло быть, чтобы он о чем-нибудь попросил Сталину. Но жизнь у Ивана становилась все более безотрадной. На родине, в провинции, после известной статьи в „Правде", его перестали допускать даже на обзорные выставки. Ни одну картину — даже пейзажи — у него не покупали. В Москве тем более ему дорога была закрыта. Правда, по слухам, кое-кого из „обструкцинистов" принялись выпускать на день-два за границу, чтобы показать окружающему миру — и у нас художники „хорошие и разные". Но попасть в число выпускаемых было все равно что выиграть в лотерею машину „Волга". И все же, как становилось ясно, в этом труднейшем деле могла помочь молоденькая женщина со строгими глазами. Но от нее все время сладко, удушающе пахло духами, видимо, французскими... И у нее были кривые ножки... И когда она смеялась, губы у нее становились бесформенными... И она была совершенно безумна, когда попадала в постель с нравящимся ей мужчиной, становилась бесстыдной и смелой, как нагая Свобода на баррикадах (по картине Делакруа):

— Вперед!., только вперед!..

От великой тоски и растерянности Иван, конечно, пал перед ней. Однажды все же потащился с московскими художниками на собрание, где выступила Сталина. Говорила она, как все чиновники, слова официальные, скучные, но губы ее при этом слегка улыбались, щечки смущенно алели (тогда еще не было модой сильно мазать румянами скулы), и многим в зале казалось, что она как бы в святом сговоре с ними. „Умница, ты говори, говори... — наверное, думали они. — Мы понимаем, ты обязана так говорить, но ты поможешь нам, защитишь нас..." Конечно же, все ‘понимали — Сталина мелкая сошка в окружении всесильного Гришина, тогдашнего секретаря ГК КПСС, но и она что-то могла... Списки составляются внизу, а уточняются наверху. Один раз не пройдет фамилия Шубина, во второй раз, глядишь, проскочит...

— Только ничего сейчас без моего ведома не предпринимай, — шептала Сталина, ночью виясь лозой в постели вокруг опечаленного мерзкой жизнью Ивана. — Дай слово — никаких выступлений!., никаких, боже мой, интервью... даже в компаниях — молчи!..

„Молчи, скрывайся и таи и чувства, и мечты свои..." — вспоминал Иван слова Тютчева и, зажмуривая глаза, кивал. И летел столбиком от стыда в колодец, в пропасть. Женщина была горячая и гладкая, как целлулоидная кукла. И конечно, глупа. В спальне у нее висели наивные подражания Сальвадору Дали, „сюрреалистические" перлы, что, наверное, шокировало ее партийных сослуживцев... Какая храбрая! Хотя вряд ли они сюда допускались. ..

Забежав днем на почтамт, Иван писал домой жене, что задерживается в связи с возможной выставкой, но Сталина не торопилась. Шубин уже месяц болтался в столице, но ни в Москве, ни, тем более, в Берлине или Гаване его работы не были заявлены. Правда, неожиданно ему выдали путевку в Дом художников в Подмосковье, где у него теперь была — хотя бы временно — светлая мастерская, вокруг краснокирпичных хором росли медноствольные сосны, как бы облепленные медалями... неподалеку текла прозрачная, тенистая речка, работала прекрасная дешевая столовая... И разумеется, отныне сюда каждый вечер, в сумерках, как бы инкогнито, в темных очках, приезжала, лыбясь издалека, с зубами, смуглыми от шоколада, в облаке сладких духов, Сталина. Начинались теплые светлые весенние ночи, набухли вербы, томно бормотали вороны... и однажды Сталина вдруг твердо заявила Ивану:

— Ты женишься на мне!..

Иван поперхнулся густым, как мед, вином. Это уже было чересчур.

— Не хочешь? Я тебе не подхожу? Да мы с тобой созданы друг для друга! Тебе хорошо со мной в постели? Так у тебя бывает и с твоей женой? Или со мной лучше? Не красней ты, как красная девица... иди ко мне!.. — Смущенный этими разговорами, Иван лежал голый, лицом вниз, и липкий запах французских духов, и коричневые пятна от шоколада, съедаемого в постели, окружали его. Эти коричневые пятна напоминали ему иные коричневые пятна, потому что в пылу страсти любовники использовали эти простыни, как попало. — Я не красива для тебя? Не умна?

Он молчал. Самое странное, что Сталина в иные минуты ночью жарко нравилась ему своей неистовостью, загоралась от малейшего прикосновенья, как порох... Иван вспоминал свою жену, бледную Машу, родившую ему двух дочерей... и стыдился, что вспоминает, как бы сравнивая, и успокаивал свою душу тем очевидным фактом, что он любил Машу, нежную, тихую, верную... Но тут-то что делать? Хватит, поблудил. „Восстань, пророк... и виждь, и внемли...“ И хлопни дверями.

— Хорошо, — сказала Сталина. Все-таки женщины чуткие твари. — Я не хочу давить, милый. Я сейчас о другом. Ты устал... я устала... Давай съездим вместе на море... как бы в свадебное путешествие. И ты решишь. Кстати, где твои картины?

— Картины? Которые?..

— Ну... лучшие... — она смотрела на зеленую в темноте люстру.

— У Илюшки... — Действительно, холстов двадцать и десятка три картонов стояли в лаборатории у Иванова земляка Ильи Городецкого, работавшего в Институте