"Фантастика 2025-163". Компиляция. Книги 1-21 - И. А. Намор

хватает. И я, кажется, знаю, чего именно. У тебя парижское произношение! Получается слишком мягко, понимаешь? А нам нужно… Я думаю, нужно добавить экспрессии, провинциального грассирования. Олег вроде говорил, ты здорово изображала Мирей Матье? Может, попробуешь?!

Как ни странно, Жаннет не стала спорить, посмотрела сквозь ресницы, докурила сигарету – „Тоже мне певица!“ – и усилила „р-р“, нажав от всей души. Повторили еще раз целиком. И еще раз. После чего явно уже Татьяна, перейдя на русский и совершенно другим тоном, заявила:

– Все, мон шер! Достаточно на сегодня. Я уже никакая. И потом нельзя перегружать связки, тем более нетренированные!

Виктор несколько опешил. Переходы „настроения ее личностей“ могли поставить в тупик кого угодно. Но, взглянув на часы, кивнул, соглашаясь – полтора часа улетело, и не заметили.

– Хорошо. Давай тогда над образом поработаем.

И началось.

– Как ты стоишь? – не выдержал, сорвался, но сделанного не воротишь. – Ну как ты стоишь? Спину, спину прямо держи…

Репетиция продолжалась уже пятый час. Заглянувшую с полчаса назад экономку они синхронно, почти хором шуганули так, что непричастную к их проблемам пожилую бельгийку словно ветром сдуло. Судя по тому, что их больше никто не беспокоил, мадам Клавье запретила заходить в „музыкальный салон“ кому бы то ни было. Во избежание, так сказать. И была права. Паны дерутся, у холопов чубы трещат, не так ли?

– Вот так. Взгляд в зал. Нет, не на кресла и ряды. Поверх голов на дальнюю точку. Представь, что перед тобой кирпичная стена. Глухая кирпичная стена. Красный кирпич. Серые швы раствора. Рассматривай, изучай ее и одновременно пой, нет, просто проговаривай слова…

Ну, казалось бы, что здесь не так? Простые истины. Сермяжная правда сценического искусства… Но нет. Куда там! Жаннет устала и не хотела это скрывать, по крайней мере, от Виктора. Наоборот, на Виктора-то как раз и должно было обрушиться накопленное за утренние часы раздражение.

– Мосье Руа, чем это вы мне морочите голову? – в ее нарочито спокойную речь вплелись не то чтобы истерические, но какие-то откровенно стервозные нотки. – Уж не возомнили ли вы себя, часом, Станиславским и Немировичем-Данченко? Система Руа… Не звучит! Самого Константина Николаича переплюнуть решили? – подняла она бровь и нахально улыбнулась Виктору прямо в лицо:

– Не верю!

– О! – ну он ведь тоже не вчера родился и „замужем не первый год“. – Какие мы слова, оказывается, знаем! Сергеевич он, мадемуазель, Константин Сергеевич! – Федорчука слегка мутило и поколачивало от усталости и еле сдерживаемого раздражения, которое вольно или невольно выплескивалось вместе со словами, несмотря на все усилия сдержаться.

– Веником убиться… умереть – не встать. Система принадлежит режиссеру Станиславскому. Но к нам она, мадемуазель, никакого отношения не имеет, даже если бы принадлежала востоковеду Алексееву, сиречь режиссеру Станиславскому, толку от нее в пении все равно с гулькин хрен. А у нас именно что певческая сцена. И тут не то, что там! – в сущности, он говорил правильные вещи, но, к сожалению, к ним примешивалось слишком много эмоций – его и ее – чтобы она его услышала.

– В обычной жизни, мадемуазель, вы ужасно привлекательны и раскованы. Просто красотка кабаре и звезда шантана. Но как только становитесь к роялю – все. Туши свет. Съежится вся, скукожится, задеревенеет – хошь пили, а хошь строгай.

„Тоже устал, – поняла Татьяна, – и в чем-то прав, но…“

Но ее несло точно так же, как и его.

– Мне что, сплясать для вящего эффекта? – вообще-то он ее ни о чем подобном не просил, даже напротив, но, начав „во здравие“, не могла уже остановиться.

– Хочешь, „цыганочку“ сбацаю? – „Жаннет“ повела плечами и развернутой во всю ширь грудью. И тряхнула, прокатила волну так, что сердце „мосье Руа“ чуть не пропустило пару тактов.

– Или ты танец живота предпочтешь? – и она показала ему, что может и так.

„Эк его!“ – к кому она обращалась? Был ли это риторический вопрос, или она уже смирилась со вполне шизофреническим симбиозом зрелой москвички и сопливой парижанки?

А его действительно проняло, но не тот Федорчук человек, чтобы поддаться. Ни демонстрация силы, ни лесть, ни такие вот провокации ожидаемого эффекта не вызывали. Но и без ответа не оставались. Асимметричного.

– Угу, – кивнул Виктор мрачно, вполне оценив силу воздействия женских чар. – Тоже мне Мата Хари, или кто там танцевал в шантане? Хочешь эффект усилить? Тогда не размахивай руками. Плавный еле заметный жест, поворот ладони… раскрытую ладонь к груди, – он совершенно неожиданно для нее снова заговорил ровным, ну почти ровным, голосом, нейтральным, насколько мог, тоном.

– Вспомни, Жаннет, сейчас так не принято. Это потом будут по сцене прыгать. Не играй лицом – это не голос и не фортепьяно, – он говорил, а в его голове издевательски-синхронно звучало знаменитое: „Запомни Харли, курок – это не…“[129] Так явственно, что Федорчук даже на мгновение смутился и попробовал снизить пафос своей речи. Даже заговорил тише:

– В зале могут быть слепые, но я точно знаю, глухих там не будет. Эмоция должна передаваться по возможности только голосом, жест идет от недостатка эмоциональной составляющей в пении. Так написано во всех книгах. В конце концов – чему тебя учили в Москве?

„Бог мой! – поняла вдруг Татьяна, наблюдая за Федорчуком из глубины глаз Жаннет. – Он же опять забыл сколько мне лет!“

И мысль эта, как ни странно, сначала заставила ее „покраснеть“, но не внешне, разумеется, а где-то там, внутри себя, где она виртуозно прятала теперь от окружающего мира все, что этому миру знать о ней не полагалось. Итак, Татьяна подумала, затем „покраснела“ и смутилась, заметила свое смущение и не на шутку разозлилась. А злость – это такое скверное чувство, что даже когда злишься на себя, выливаешь ее на кого-нибудь, кто первым подставится. Здесь и сейчас, впрочем, и выбирать было не из кого.

– Между прочим, меня учили классическому „бельканто“, – гордо и, с точки зрения Виктора, несколько комично вздернув подбородок, ответила Жаннет. – А у тебя что, милый? Три класса и два коридора Мухосранской музыкальной школы по классу балалайки? Паганини трехструнный!

– Вообще-то я… – разумеется, он чуть не повелся. Хотел сказать, что родился и вырос в Ленинграде, а не абы где, но чуть это чуть и есть. Не повелся, хотя и рассвирепел.

– Петь тебя учили! Голос ставили! – собственный голос Виктора приобрел какое-то змеиное звучание, хотя предполагалось быть всего лишь вкрадчивым. Его сарказм не находил выхода в привычной „мужской“ лексике и компенсировал это обстоятельство изменением тональности.

– Так иди на радио, диктором, со своим