журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №0 1994 г. - Татьяна Янушевич

И не дождавшись от Ивана никаких слов, она повесила трубку.

Через три дня Иван был снова в Москве, в аэропорту Домодедово уговорил водителя огромного пустого автобуса и перевез свои холсты и картоны в переулок Алены-Сталины, где на одном из зданий сверкает золотая дощечка с выпуклыми буквами: „СП ХУДЭКС“. Только поднялся наверх — Алена засияла и мгновенно вызвала каких-то парней в черных очках, в синих спецовках, и они махом перетащили груз в пустую комнату на том же этаже, что „СП ХУДЭКС".

— Дальше не твоя забота, — прошептала Алена, затягивая Ивана за руку к себе в офис. — Зал мы нашли. Развесят. Люди придут, посмотрят. Купят. А может, и спонсируют выставку в Париже. Хотя маловероятно. Но долларов по пятьсот за каждый холст я обещаю.

Ивану стало жарко, он глупо улыбался.

— А если Гришка-миллионер не обманет, будет тебе набор голландских кистей и лучших красок мира... Только теперь, чтобы все получилось, как надо, необходимо стрельнуть шампанским. Традиция.

— Я сейчас... — заозирался Шубин, готовый бежать в магазин, у него оставались небольшие деньги — на обратный билет, но Сталина небрежно махнула рукой — и ее подруга Таня Фадеева уже накрывала стол в отдельном отсеке, где все — стены, кресла, потолок — было обтянуто золотистой кожей, играла тихая музыка (Моцарт) и воздух был свеж, как в лесу. На столике в вазах лежали разрезанные сочные гранаты и отдельно — большое пунцовое яблоко как бы в венке из черно-хрустального винограда.

— Разрежь!.. — Алена, кажется, волновалась.

Иван подчинился. Сталина протянула к нему бокал с шампанским, и Иван чокнулся своим. Вино было обжигающе сладким, и у голодного с вечера Ивана закружилась голова. Он допил и почему-то спросил:

— А зачем ты?., была Сталина, а теперь...

— Меня звали кто Таля, кто Лина... А потом я подумала — пусть уж Алена. Я же русская! — Она как-то странно посмотрела на Ивана. — Мама меня так звала, до самой смерти.

— Так у тебя мама умерла?..

Сталина опустила голову, и Ивану стало жалко ее, с ее рыжими кудряшками, алыми ушами.

— Ты уже устроился в гостинице? — Неужели хочет домой затащить?.. — Мы тебе заказали „Россию".

— Нет, я же с аэропорта...

— И не устраивайся. Я тебе приготовила сюрприз. — Голос' у нее дрогнул, она заговорщицки оглянулась и открыла лежавшую на столике в коричневой коже папку с золотой эмблемой „ХУДЭКС" и достала два билета на поезд.

— Таня за всем присмотрит. Ты вернешься через две недели, как победитель, пожинать плоды... — Она перешла почти на шепот, но не смотрела в глаза. — А мы повторим нашу поездку? Хочешь? Правда, месяц позволить себе не могу, не те времена... Но дней десять? Хочешь? — Она, наконец, вскинула глаза и с пугающей тоской посмотрела в глаза Ивану, как будто все эти годы без памяти любила его и ждала.

Он стоял красный. „Опять все то же!..“ И если бы он был совершенно трезв, он бы, конечно, отказался. Подумал: „Да ладно!., чего уж теперь!.. Сидеть тут в Москве, ждать результата?.." и — кивнул. И сладко пахнущая женщина повисла у него на шее.

...Конечно, они были уже не те любовники, что полтора десятка лет назад. Алена, как она призналась, перенесла операцию... У нее вырезали маленькую опухоль... она боялась, не повторится ли со временем эта беда...

Иван за последние месяцы ослаб от бесконечного курения, от еды всухомятку в своей мастерской, и поэтому был вынужден сразу же купить две бутылки коньяка. Они с Аленой катили в вагоне „СВ" на юг, где нынче, говорят, постреливали, но правительство обещало в курортной зоне порядок.

На полустанках, где поезд притормаживал, но не останавливался, они видели замерших, как на фотографии, серых в пыли людей на арбах, в машинах, стариков, детей, женщин, подошедших к железной дороге пешком с рюкзаками, торбами, чемоданами. Беженцы... На больших же станциях, где поезд стоял, по перрону фланировала милиция и было малолюдно, поговаривали, что чеченцы обещают к вечеру взорвать вокзал, что вода в трубах, говорят, отравленная и пр.

Пансионат, который выбрала Алена, некогда принадлежал то ли Совмину, то ли ЦК, но там сейчас на каждом этаже висел портрет Ельцина, сверкали маслянистые афиши заезжих кинодив в плавочках, было пустынно и жутковато. Алена сразу установила порядок:

— Купаемся — и лежим в номере... На солнце нам нельзя, мы уже люди немолодые... ну, так, немножко... Вино в холодильнике, фрукты любые... смотрим телевизор.

Фраза насчет телевизора была, конечно, откровенной уловкой — если он и включался, то лишь для создания маскировочного фона — пусть играют, пусть болтают. Во время любовных утех Алена, как и в давние годы, вдруг стонала, взвизгивала, как собачонка...

— Ай, ай!.. — и обмирала, и закатывала глаза, и, зажмурившись, улыбалась, и вдруг смотрела тем самым упрямым, строгим взглядом куда-то в душу Ивану, будто пыталась что-то понять в нем особенное...

„Но ведь точно так же она смотрела и стонала, валяясь по гостиничным и курортным номерам со всеми своими любовниками, секретарями, заворгами и прочей шушерой, некогда командовавшей нами, — брезгливо начинал вдруг думать Иван, разглядывая на шее Алены маленькие дряблые складочки, почти еще морщинки ромбиком, но уже необратимые, и снова его раздражали розовые десны, открывавшиеся, когда она улыбалась, и снова запах как бы тех же самых французских духов, без меры пролитых на тело, и запах разжевываемого шоколада, правда, ныне какой-то иной, кислый, будто исходящий от глины — шоколад-то импортный... — К черту, к черту тебя!.. Что же, так всю жизнь и прожила, беря плату за свои услуги?! А вдруг у тебя СПИД или еще что?.. — И тут же Иван успокаивал себя. — Ну уж этого-то наверняка она остерегается!"

Иван лежал, как бревно, уткнувшись носом в подушку, а она капризно, будто ребенок, надув губки, ныла:

— Ванечка, я тебе надоела?.. Ванечка!.. Я тебе отдала самые юные годы... я же тогда... ты же у меня был. второй... — И бог знает какие еще глупости лепетала она. — Ты разлюбил меня, Ванечка?.. Ванечка?..

Жар ненависти охватывал Ивана, и он вскакивал, испытывая унижение из-за того, что голый, шел под душ и, обмотавшись полотенцем, садился в белое плетеное кресло перед телевизором. Она поднималась