Река Великая - Максим Николаевич Николаев

— Это откуда такой?

— Мимо пристани иду — слышу, мяучит кто-то. Покыскысала — прибежал. За мной так и шел до забора шаг в шаг, за всю дорогу не смолк. Туда шла — не видела.

Кот с жадностью накинулся на сырую неочищенную плотву, которую вынесла ему Любава к забору. Вместе с челюстями двигались огромные рыжие уши на плешивой голове.

Невзор внаклонку разглядывал необычного зверя:

— Шкура гармошкой у него, значит, долго голодал. Хоть с виду и не сказать, что тощий.

После кошачьей трапезы на желтой прошлогодней траве у изгороди осталась россыпь кровавой чешуи. Только теперь, когда наелся, плешивец заметил Невзора, боднулся лбом в его резиновый сапог и ласково, по-домашнему замурлыкал.

— Околеет, гунявый, на улице, — с горечью вздохнул лекарь. — Ночью — холод.

Лед пошел на Великой, и для Невзора это означало, что пришло время собирать белену, пока не успела зацвесть, и заодно молодые ростки горечавки. Он был одет для леса: в старые армейские штаны и брезентовую куртку с капюшоном, на ногах — сапоги до колен. Котомка под травы висела на плече.

— С шерстью у него что такое? Лишай?

— Запущенный, — подтвердил лекарь. — Ты не видала, Ерофеевна кур еще держит?

— Не была у нее. Тебе яйца нужны? У нас есть в холодильнике. Могу у Святовита спросить.

— Не яйца — помет. Для мази.

— От лишая, что ли?

— От него самого. Берешь в равных долях птичий помет, мед и толченую хвою от молодой сосны. Мешаешь всё это в кашицу и на кожу мажешь.

— И что, помогает этакая гадость? — удивилась Любава.

— Еще в древности было сказано: лекарство должно быть горьким. А коли вдобавок вонючее оно, то еще лучше, — с важным видом объяснил лекарь.

— У Парамоновых куры есть.

— Ну, зайду, — кивнул Невзор. — А отец Власий к меду ничего не просил больше? Может, еще что от простуды?

— Ничего не просил, кроме меду. — Любава внезапно потупила взор с тем обреченно-мученическим выражением, которое он не в первый раз замечал у нее за последние дни. Роды у ней были уже четвертые по счету, но в прошлые разы обходилось легко, а тут она едва не истекла кровью, с постели не вставала неделю, и до сих пор, видно, не оправилась.

— По ночам боли не мучают? Может, еще сбору снотворного насыпать?

— Не мучают. Крепко сплю, — всё так же не глядя на него, отвечала Любава.

Невзор Асич подхватил с асфальта кота и пошагал к своей калитке. Сегодня ему было уже не до трав.

— Может, хозяйский он?

Лекарь с мурчащей ношей в руках обернулся на полпути:

— Пройдусь завтра до Малых Удов да до Бабаева.

— А ежели он с того берега до ледохода пришел?

— Виданка объявления в интернете поглядит.

— Третий уже у тебя будет?

— Да ты что! Куда мне? Вылечу да пристрою! — возмутился Невзор, и потом нехотя добавил: — С Барсучком вместе — четвертый.

Кот, которого он уже назвал про себя Гармошкой, ехал на руках и не пытался вырваться, даже когда услышал собачий лай из отворенной калитки, и лишь крепче вцепился когтями в брезентовую куртку. Только сейчас Невзор задумался о том, где поместит больного. В амбаре устроить — одно, что на улице, а к своим домашним подсади такого лишайника — и через неделю будешь мазать мазью всех четверых. Оставались сени. Там не хватало кошачьего лотка, и Невзор решил тут же, что сам сколотит его из досок: всяко быстрей, чем просить Святовита или Богуслава ехать за готовым до города.

Старший брат Людмил надсмехался над бабской сердобольностью младшего, но Невзор ничего не мог с собой поделать. Когда подросла, дочка Видана стала такой же. Последнего, черно-белого Барсучка, она приволокла с мороза прошлой зимой. Вид у кота был совсем не тот, что у сегодняшнего найденыша. Он даже за лечение сначала браться не стал: уложил его на печь и мысленно утешал себя тем, что бедолага хотя бы помрет в тепле.

Однако наутро будущий Барсучок потребовал еды и через дней десять совсем оправился. На ноги его поставили общеукрепляющие клизмы из пижмы и мать-и-мачехи, хоть расцарапанная дочь и бранилась, что толку с них никакого. Вместе с ней и с котом в котомке они обошли деревни по обе стороны реки, но бродягу ни в одной из них не признали. Так бывало и прежде: домашних зверей, которых находил Невзор, никто не терял — не иначе, как с неба, все они сыпались на его двор.

* * *

В волшебном лукошке не было двух одинаковых яиц. Первое — голубое, второе — зеленое в крапинку, третье — настоящее золотое, и сверкало на солнце будто купол собора в Пскове, куда в прошлом году они ездили с мамой, Дашкой, бабушкой и дядей Андреем, а четвертое…

— Мам! Гляди!

Мать с преувеличенным интересом покрутила в руках яйцо в разноцветных матовых разводах.

— Это у кого такие?

— У Максим Пахомыча!

Новый год Матвей, конечно, любил больше Пасхи, но крашеные яйца были такие же интересные, как елочные игрушки, и каждый раз новые. Обидно только, что Никитос опять разболелся. Валентина Ерофеевна, его бабушка, сказала, что у него температура 40. А если 42, то умрешь. От этой мысли Матвею стало зябко-зябко, хоть апрельский ветерок был теплый, как парное молоко, а солнце в небе грело почти по-летнему. На церковном дворе распускалась верба, люди были одеты легко и пестро, и никто, кроме Матвея, не замечал полоску снега, что вытянулась тонкой змеей под скатом деревянной крыши.

В бытность на всенощной бывали и Козакова, и Ларина, и Комарова, и Хомутова. Нынче из них одна только Катерина Ивановна Хомутова осталась на этом свете, и всем говорит, что ноги не держат, а может быть, не хочет одна ходить. Уже давно отец Власий служил Пасхальную службу в одиночестве без диакона и прихожан, но зато утром в храм вся деревня тянулась освящать яйца, куличи и творожные пасхи. Не сказать, чтобы рано приходили. Да и сам Власий тоже отсыпался после утомительной ночной службы, и прежде десяти часов в храм не являлся.

Случалось, чтоб подождать его приходилось, но такого, чтоб спал он до одиннадцати, на памяти людей не было. Разузнать, что случилось с батюшкой, отправили Надьку Прилуцкую. Остальные ждали у закрытых дверей храма. Среди собравшихся за компанию вертелся толстый полосатый кот стариков Дубенко.

Со стороны поглядывая на собравшихся и чему-то про себя хмурясь, на корточках перед храмом дымил сигаретой