Марс, 1939 - Василий Павлович Щепетнёв

– Здравствуйте, доктор. Не узнали? Конечно, нас вчера за полста перебывало на медпункте. Петр Семенович Бакин я, пенсионер теперь.

– Добрый вечер.

– Интересуетесь местами нашими? Это нынче людей всего ничего. А прежде до пятисот дворов было, значит, тысячи три, не меньше. – За взглядом его, прямым и бодрым, чувствовалась тоска. Будто два разных человека смотрели сквозь одни глаза. – Да, было село когда-то большим. А теперь и не село даже, а деревня. Знаете, в чем разница? Есть церковь – село, нет – деревня. На старых могилах даже мрамор лакросский стоит. Не каррарский, но тоже – дорогохонек. Сейчас на него очередь в облисполкоме, только для великих чинов, чего там… – Он перехватил взгляд Петрова. – Это я жены могилу правил. Ограду подновил, то, се. У пенсионера время есть. Ну, не буду вас отвлекать.

Пенсионер быстро скрылся за кустами, а скрип ведра все царапал ухо.

Петров подошел к церкви, к развалинам. Толстые стены, пустые окна. Внутри свет – из окон, из пролома купола. Запустение. Птичий помет устилал все вокруг. Тонны, удобрение ценное, недаром местами видны следы лопаты. Распробуют, выметут подчистую.

Будем считать, отметился.

Открытое небо, свежий воздух – уже и приятно. Как мало человеку нужно.

Он начал спускаться к погосту. Крапива, сквозь которую иногда проглядывали кресты и пирамидки, выше человека. Осторожно раздвигая руками стебли, он пробрался мимо ржавых оград, полуразрушенных надгробий. А, вот – черные кубы, вросшие в землю. Это и есть лакросский мрамор? Выбитые буквы обозначали живших когда-то людей. 1832–1912. Недурно. Долго жил и своевременно усоп. Родные смогли поставить памятник, не спрашивая разрешения облисполкома. Что с ними самими стало?

Угадывались и другие памятники, но усталость начала заполнять Петрова.

Слишком много вопросов. Жили люди и жили, кто лучше, кто хуже.

Он шел уже мимо недавних могил, огороженных, не подступись. Где-то здесь и знакомец-пенсионер ухаживал за могилой жены. Отставник, наверное, ему вряд ли более шестидесяти.

Даты. Десять, тридцать, восемьдесят лет. Покорность смерти. Хотя есть и пропуски, никто не умирал в тридцатые годы. Или не хоронили? Или он просто не видит те могилы?

Пустое умствование. Он повернул обратно. Черный силуэт церкви на предзакатном небе, безлюдье, крики парящих галок угнетали, захотелось людей, смеха, музыки, вкусной еды. Нет, о последнем лучше не думать. Опять каша из концентратов да морская капуста. Или рыбки половить, сходить по грибы, купить курочку?

Вдали тарахтел комбайн, ветер сносил соломенную пыль, шлейф тянулся на сотню метров, высвечиваемый низким солнцем.

Интересно, куда все идет? Зерно на многолетнее хранение, а потом скоту? А мясо, яйца, молоко? Только лишь служебным собакам? Сколько же их, собак служебных, на довольствии? Проверь, поди, что достается песикам, что идет в те же концентраты и консервы, а что продают так, на авось.

Лагерь встретил безразлично, молчанием. Тепловатый душ ободрил, разбудил голод. Ужиная, он поставил для компании рядом приемник. Стакан сидра отбил неприятный вкус концентратов («Каша пшеничная, русская» за двенадцать копеек), слегка согрел и утешил.

Под тихую музыку он шел из столовой, темнеющее небо располагало к мечтаниям и приятному общению, а впереди был долгий одинокий вечер.

Петров походил по комнате, постучал ногтем по стеклу барометра, но стрелка не шевельнулась, продолжая смотреть на «ясно». Тогда он взял «пикадоровский» том Чандлера и читал, пока часы не пропищали полночь. Еще один, заключительный стакан сидра, и можно ложиться спать.

4

– Доктор, мне бы от нервов чего-нибудь. – Плотный, загорелый мужик смотрел вкось, стыдясь просьбы. Если и у таких людей нервы, то скверно.

– Что же вас тревожит?

– Никогда не думал, что со мною такая дрянь приключится. Я тут лесником в заповеднике служил, а два года назад землю с братом взяли. Работать много приходится, но и лес не забываю. Ружьишко сохранил. Хоть и заповедник, но иногда стрельнешь, бывает. Да и то, знаете, какие охоты для начальства устраивают? Сейчас вроде перестали ездить, за здоровье опасаются.

– Так что?

– Бояться я стал леса. Не поверите, здоровый мужик, а иногда оторопь накатывает, жуть, особенно у Голодного болота. Всю жизнь днями и ночами по лесу бродил, в любую погоду, браконьеров давил, волков бить приходилось, и хоть бы хны, а последнее время – боюсь. Я к районным врачам ходил, они таблетки прописали, хло… хлозепид, да, полегче стало, но совсем не отпускает. А сейчас кончился он, и ни в какую…

– А кроме хлозепида, чем пытались лечиться?

– Правду сказать, жена к одной бабке водила, знахарке. Говорит, совсем я от таблеток квелый. Негодный то есть. Та знахарка велела палку дубовую в то место, где страх на меня нападает, в землю вогнать, ночь выдержать, а потом ей принести.

– Да?

– Я так и сделал. Грязь там густая, липкая, под землей-то. Посмотрела она на палку и сказала, что здоров я, а на то место ходить нельзя, плохое оно, черное.

– И с тех пор лучше стало?

– Пока в поле, вроде ничего. А вчера решил поохотиться. Чтобы навыка не потерять. Попалась мне лиса, шкура поганая, но я все-таки стрельнул. Попал, конечно. А она ползет на меня и зубы щерит. Я, прямо скажу, напугался. Из другого ствола саданул. Шкура клочьями летит, а она только тявкнула – и прет и прет, не сворачивает, медленно, правда. Руки трясутся, но я перезарядил и еще раз, в упор почти. Уже кишки наружу, а она все ко мне тянется. Я убежал, не выдержал. А сейчас думаю, привиделось мне, примерещилось. Какая бешеная ни была бы, а подохла бы от стрельбы враз. Да и вид у нее, у лисы, – не бывает таких. Не видал.

– Давайте я вас осмотрю.

Изменение психики жителей сельских районов на ранней стадии хронической лучевой болезни. Диссертация Серова. Для очень служебного пользования.

– Я вам драже даю, принимайте по одному три раза в день, а недельки через две зайдите снова.

– Мне это поможет, доктор?

– Непременно поможет.

Поможет. Только вот кто болен – человек или мир? И кого лечить? Себя – от дешевой философии. Сонапакс – штука сильная. Стало же лучше самому, когда…

Стоп. Нельзя.

Зарядка по системе Мюллера. Вот уже и нормально.

5

Он третий раз намылил руки. Глупо, ничего на них нет, но мерзкое чувство прикосновения злосчастной рыбы заставляло вновь и вновь оттирать пемзой пальцы и ладони. Порыбачил, называется. Началось-то как славно – пять карасей, один к одному, граммов по двести каждый. А шестой, когда он начал снимать его с крючка