Марс, 1939 - Василий Павлович Щепетнёв

Музыка, темнота и дождь баюкали, он лежал в полусне, порой по радио начинали обсуждать бурю в деревне Раптевка, на чистом русском языке, с произношением Малого театра, и Петров понимал, что это – сон, и отмечал во сне, что дождь стих, молнии прекратились. Голове становилось легче и легче, боль уходила, и, когда она ушла совсем, он решил уснуть глубоко.

11

В сером свете комната казалась обложенной ватой.

Он подождал объявление времени, сверил часы. Идут. В ногах слабость, но легкая. Живем.

На улице стало прохладнее, маленькие лужи на дорожках, большие на обочине.

Вернувшись в комнату, Петров попытал выключатель. Ан нет электричества.

Чай готовил на спиртовке. Переводил продукт. Утешение, что воды дистиллированной впрок нагнал.

Мимо шла Ксения, колхозница, что подрабатывала уборкой здравпункта.

– Доброго дня, доктор! Как ночью, не страшно было?

– Голова болела.

– Смерч прошел, рядом совсем. Столбов повалил, провода порвал. Уже чинят. Деревню миновал, одну яблоню у Филипповых сломал, и все. Старая была яблоня. За Бакиным пошла. Он тоже самый старый в Раптевке был.

– Разве?

– Я не о годах. Мы тут пришлые, кто в тридцать шестом приехал, кто после. Деревня пустая была, кого не раскулачили, разбежались или с голоду поумирали. Я, мне семь лет тогда было, помню, приехали – а хаты ждут. Бери. Многие так без хозяина и остались. Развалились, на бревна раскатали.

– А Бакин при чем?

– Он тутошний, здесь родился, в тридцатом, мне его жена покойная рассказывала. Потом мать его в город увезла, дитем. А вернулся недавно. Дома, конечно, не осталось, он новую хоромину отстроил. А пожить толком не пришлось.

– Жена его тоже здешняя была?

– Нет, городская. Радовалась, когда строилась, свой дом наконец. Он упал, говорят, по церкви лазил?

– Упал.

– Его часто около церкви замечали. Как молодой парень приехал к нему в мае, так и зачастили туда. Мы спрашивали зачем, он смеялся – клад, мол, ищу…

Женщина ушла. Петров остался сидеть на веранде, в медицинском запахе хлорамина.

Шутил, наверное, Бакин. Или прятал на виду, в самом деле искал клад. Почему нет?

Он надел резиновые сапожки, знал, куда едет, прошлепал по лужицам в лес напрямик. Рефлекс грибника – в лес после дождя. А куда еще?

В парке оказалось на удивление сухо. Тропу перекрыл поваленный ствол, рядом – еще и еще. Деревья лежали беспомощные, разметанные, крепость и возраст не спасли. Как у людей. Лежали они по дуге, пройди смерч на метров двести дальше – как раз на дом наткнулся бы. Обошлось, но как же он не услышал ничего? За грозой да таблетками проспал.

Он пошел полем к переезду. Встретилась железнодорожница:

– Связь у меня молчит. В селе не знаете, как?

– Чинят.

– Поезда теперь не ходят, спешить не будут. – Она побрела дальше.

Петров очистил сапоги о рельс. Раскисшая дорога не манила, лучше бы по травке.

Шоссе, что тянулось вдоль леса, подсохло. Он шел по асфальту, примериваясь, где войти поудобнее. И тут прошелся смерч, тупой, злобный, его след открылся поваленными деревьями. Он брел по следу, сто метров вглубь леса на север, потом на запад, ища проходы среди лежавших стволов.

Путь пересек поляну, вчера солнечную, зеленую, а сейчас – грязную и притихшую. Безмолвие – днем, летом, в лесу. А ночью – хаос и слепая сила, которой что дом рассыпать, что деревья поломать, что озеро высосать и разлить – одно. Наверное, смерч шел с болота, потому и грязь серая на листьях и траве.

Он поднял голову. Белка. Ползет по ветке, как ленивец. Ей прыгать положено, а она… Ну-ка, для прыти!

Он поднял короткую палочку, не целясь, бросил. Палка ударилась о ветку дерева и отскочила. Секунду спустя и белка свалилась в траву. Ах, незадача!

Он подошел к месту падения. Что же ты, бедолага…

Меж узловатых, выбухающих из земли корней лежал полуразложившийся беличий трупик, весь облепленный мухами. Жук-могильщик деловито полз по мордочке. А где та, с дерева? Ведь не может же быть…

Он поискал еще.

Ничего.

Ладно. Как протекает иммунодефицитный синдром у зверей? Как и у людей. Болеют. Гниют заживо. Вот и белка.

Он искал наукообразное объяснение для душевного покоя. Следовательно, он не спокоен? Пожалуй, да. И это не привычная, повседневная тревога, с которой кто теперь не живет. Нечто новое.

Близость болота становилась явственнее с каждым шагом. И сапоги не спасут.

Он остановился.

А собственно говоря, зачем ему куда-то идти? Да еще в болото?

Вокруг – сумрачное молчание. Назад пора.

Невдалеке послышался хруст, что-то ворочалось в кустах, там, где угадывалось болото. Кабаны здесь водятся. Кабанья купалка? Интересно посмотреть. Но в другой раз. Такие секачи встречаются – ну!

Петров развернулся, стараясь не торопиться. Треск нарастал, приближаясь.

Он оглянулся – верхушки кустов шевелились. Ноги сами заспешили. Что его так тянет сюда – не знающего местность, безоружного? Кабана и пуля не сразу берет.

Выйдя из леса, он вновь прислушался. Никто за ним не гонится, может, и не кабан то вовсе, а бобры заповедные. Или одичавшие собаки.

Дом встретил его огнем электрической лампочки.

12

Чай из новой пачки был не лучше прежнего. Петров рассматривал чаинки на дне стакана, гадая, для чего сочинили такое мерзкое сочетание – сухие виноградные листья и чайные палочки. По дорожке, усыпанной листьями другими, обыкновенными, кто-то спешил. Рано облетать деревья стали.

– Доктор, доктор, вас в сельсовет зовут, телефонный разговор будет. – Женщину он определенно видел. На осмотре, где же еще. Холецистит, гастрит…

– Спасибо, что позвали.

– Не за что. Там карточки сейчас дают, так меня без очереди пустили, чтобы я позвала вас.

У сельсовета толпилось человек тридцать, да внутри…

– Заходите, заходите, Виктор Платонович! – Агафья Тихоновна оторвалась от гроссбуха. – Из области звонили, вас спрашивали. Сказали, перезвонят скоро. У нас комнатка есть, там и подождать можно. Здесь сейчас базар настоящий, карточки на квартал раздаем. – Она провела его мимо ждавших в коридоре людей в крохотную, стол, стул и телефон, комнатку. – Параллельный аппарат. А я пойду мучиться. – За тонкой дверью слышен был ее голос: – В очередь, в очередь! Все успеете, не волнуйтесь!

Телефон – старый, высокий, эбонитовый, – молчал.

– Аверьянова!

– Что придется на карточки? – Голос дребезжащий, старческий.

– Узнаем, погоди.

– Папирос бы… Курить культурно хочется…

– Тебе как участнику войны дадут.

– Как в прошлый раз – три пачки на месяц?

– Не баре, самосадом перебьемся.

– Мне восьмой десяток. Целую жизнь… перебиваюсь.

Стук двери.

– Что дали?

– Что и раньше… – Женский голос, покорный в безысходности.

– Востряков, – кликнули