Утопия-модерн. Облик грядущего - Герберт Уэллс

в комитете, утверждая, что люди недостаточно хороши, чтобы быть макиавеллистами. Также он заявил, что они недостаточно хороши, чтобы наделяться полномочиями на жизнь или смерть, заключение в тюрьму или облегчение совести перед Собратьями.

«Убивая, вы убиваете себя!» – провозгласил он.

Между тем, повстанцы продолжали убивать с неиссякаемой энергией и настойчивостью. А вот у их жертв отсутствовали спокойствие и изящество в последние минуты. Кого-то зарезали, кого-то застрелили, кого-то подстерегли и забили до смерти.

«Для террора, – написал Крамер, – смерть должна быть ужасной!»

«За убийство, – сказал Антуан Айала, – смерть должна стать неизбежной!»

В конце концов, Уголовный кодекс достиг своего апогея. В 2005 году совершено 5703 политических убийства, а в 2007-м – 1114. Последний зарегистрированный случай произошел в 2034 году. Общее число составило 120000 человек. Но за эти двадцать девять лет проведено 47 066 политических казней! По оценкам Рихани, более семи процентов выполнены на основе анонимных, косвенных или иных неудовлетворительных улик. Большинство приговорены военным трибуналом. Третье тысячелетие наступило как угодно, но отнюдь не тысячелетним образом.

Глава 4

Обучение человечества

И вот в рукописных заметках снова появился тревожный оттенок. Они почти нечитаемы. Сопротивление доктора Рейвена усиливается и смешивается с оригинальным текстом.

О, этот вековой вопрос между верой в принуждение и верой в добрую волю… Это влияет на меня даже сейчас, когда я пишу эти строки. Не понимаю, как это может не влиять на любого моего современника, писателя или читателя. Я снова ощущаю странный привкус, легкий, но будоражащий – какое имя дать ему, кроме БЕСЧЕЛОВЕЧНОСТИ? Людям, о которых мы ведем речь, присущи разные фундаментальные идеи. Этот короткий переход за сто семьдесят лет отмечен незначительными изменениями в человеческом сердце. Я задаюсь вопросом, неужели такие различия возникли бы, если бы светлый ум XVIII века вошел в беспрепятственный контакт с нашими сегодняшними мыслями? Разве такой разум не счел бы нас жесткими и скептически настроенными в отношении уважаемых понятий, чересчур откровенными в отношении физиологии и уродливыми в чувствах?

Это старая забава – оживлять таких литературных персонажей, как доктор Джонсон или Эддисон, и заставлять их обсуждать нынешнее время. Как правило, веселье не идет дальше облачения современных реакций в старомодные фразы и костюмы. Но в свете моего собственного ответа на неожиданно ясную, холодную и несколько презрительную критику нашего нынешнего сопротивления со стороны автора или авторов этого документа от 2106 года я обнаружил, что пересматриваю старые сопоставления. Если бы Джонсон и в самом деле ожил, он показался бы нам невоспитанным, отвратительным, неприспособленным и занудным старым джентльменом, дурно пахнущим и притом обладающим скверными манерами. Его суждения о жизни и событиях оказались бы далеки от истины и окрашены отзвуками устаревших споров. Тем не менее, мы бы обнаружили, что его контакт с нами пронизан неизлечимым страданием из-за нашего темпа, наших странно отличающихся ценностей, нашего бесчеловечного гуманизма, как ему бы показалось, и нашей жестокой рациональности. Тот, кто так стойко придерживался устоявшихся институтов, обычаев и интерпретаций, обнаружил бы, что фон исчез, а он сам стал похож на бедного мученика, и множество глаз обращены на него со всех сторон. Конечно, его отправили бы на встречу с мистером Честертоном, и это могло бы оказаться самой болезненной из всех его встреч. Для мистера Честертона, которого часто изображают аватаром старого доктора, это относится к его собственному времени, как к самому футуристическому для любого из нас.

Я – враждебно настроенный критик нынешних условий и революционер по сути; тем не менее, я могу ладить с окружающими меня людьми. Пусть я пою песню о восстании, но если бы меня перенесло в бесконечно более счастливый и просторный мир, как показывает история доктора Рейвена, я бы постоянно и непоправимо, как в мелочах, так и в больших начинаниях, проявлял несоответствие. Если бы я принялся излагать свои наблюдения, кажущиеся мне разумными, меня никто не понял бы. Сам же я не смог бы уловить, что именно доставляет удовольствие более широким и энергичным людям. Вся жизнь пронеслась бы мимо, словно пуля. Все, на что я надеялся и что предсказывал, могло быть там – но каким-то существенным образом иным и для меня чуждым.

Это – один из важнейших нюансов, которому меня научили заметки доктора Рейвена, что человеческий разум, во всяком случае, разум взрослого человека, гораздо труднее перенести в другое время и другую атмосферу, чем я привык думать. Мне кажется, что история смелого лидерства Ардена Эссендена, его острого самосознания и неуправляемой любви к Элизабет Хорти имеет значение применительно к какой-нибудь другой истории. Скажем, к содержанию романа Джорджа Мередита «Трагические комедианты». Историк 2106 года находит Ардена и Элизабет единственным материалом, откуда можно выделить предательский эгоизм неуемной страсти. Что-то во мне восстает против этого, как и против утверждения, будто Мировая война являлась пустой тратой времени, героизм и жертвы – слепыми и ошибочными, а значение ее – куда меньшим, чем вызвавшие войну социальные и экономические потрясения.

И вот теперь, когда я перехожу к этим разрозненным записям о сурово рациональном воспитании человеческих мотивов в условиях Воздушной диктатуры, записям, при воспроизведении которых даже сам доктор Рейвен не испытывал никакого удовольствия, мое отвращение столь же неистребимо, сколь и не разумно. Я чувствую, что, если бы не «причуды пространства и времени», я стал бы одним из активно протестующих духов, чьи сущности корчились в безжалостно благожелательной хватке Воздушной диктатуры. Не важно, насколько эта история соответствует или не соответствует моему моральному настрою и моим умозаключениям. Гораздо важнее другое. Она дошла до меня через доктора Рейвена, а потому я обязан ее рассказать.

Совершившие великую революцию и объединившие мир между 1965 и 1978 годами представляли собой людей почти такого же ментального склада, что и мы. Они находились в прямой умственной и нравственной преемственности с нашими современниками. Пока читатель переворачивает эту страницу, если в этой истории присутствует хоть капля правды, Де Виндт, до сих пор совершенно неизвестный, должно быть, работает либо в Берлине, либо в Лондоне над Теорией зародышевого Современного государства, планом окончательной консолидации. Издатели, должно быть, уже прочитали и отвергли предварительную схему великого творения. Через год или два некая миссис Эссенден выберет имя Арден для своего мальчика. Члены первого Мирового совета видели обе стороны дела и колебались между нашими традициями и новым порядком. Последующее поколение, составлявшее костяк Воздушной диктатуры, с самого начала формировалось в агрессивно ярких новых школах ядер Современного государства. Ученики читали новую литературу, смотрели на свежие горизонты. Социальные психологи и «новые юристы» американской школы доносили до учеников определенную идеологию. Учебный процесс оказался поразительно конструктивным, хотя нюанс заключался в относительной неясности и компромиссной слабости.

Первый Мировой совет со своей политикой и внутренним соперничеством оказался менее эффективен, чем ненавязчивый Образовательный Контроль, который, действуя под его руководством, постепенно объединил полицию, гигиену, школу и литературу в одну мощную управленческую систему. В то время как Мировой совет боролся за единое Мировое государство, руководил им и осуществлял его, Образовательный Контроль переделывал человечество. С начала XXI века бывшие революционные лидеры отступили на второй план или вовсе исчезли. На первый план вышли более простые и решительные правители.

(Ниже я снова цитирую записи доктора.)

«Мир достаточно разнообразен и без искусственного разнообразия», – ведущая максима Образовательного Контроля, создающего людей Воздушной диктатуры.

Более развернутый вариант этой максимы:

«Не дело для человеческого сообщества страдать от психических отклонений и недостатков, если их можно избежать».

Группа учителей взялась оберегать новые жизни, начиная с внутриутробного развития, от физического и морального искажения. На этот счет у Образовательного Контроля не возникало и тени сомнения. Отныне все возможные человеческие существа должны быть причастны – каждый должен подвергнуться заразе современности. С каждым годом мощь Братства увеличивалась. К 2000 году насчитывалось пять миллионов Собратьев, к 2010-му – тринадцать. Образовательный Контроль все глубже погружал пытливые пальцы в недра человеческой жизни. Гигантскими темпами росло число как преобразованных по новому образцу учеников, так и учителей вместе с инспекторами, чьему мнению можно было доверять.

Превосходство новых методов невозможно было отрицать. «Исторические сцены» в ста томах свидетельствуют, что с 1990 года не только