Опасные видения - Коллектив авторов

– Подловили вы меня, Уоттли. Еще разок?

– Нет, – наконец ответил Уоттли. Ему это опротивело. Машина послушно сложила доску в грудь и куда-то укатила.

Уоттли сел за стол и начал письмо к Дельфинии.

«Моя дорогая Дельфиния, – царапало его старое стальное перо по хорошей бумаге верже. – Сегодня, пока я плавал принимал ванну в Брайтоне, мне в голову пришла мысль. Я часто тебе рассказывал и не реже жаловался на поведение своего слуги М. Оно – а я не могу себя заставить называть это „он“ или „она“ – чрезвычайно переживает из-за нашей с тобой переписки, вплоть до того что тупит мои перья и прячет бумагу. Я не избавился от него из-за этого непотребства только потому, что скован с ним – да-да, скован странным и ужасным секретом странной прихотью судьбы, порой нередко задумываясь, кто здесь на самом деле хозяин и кто – слуга. Мне все это напоминает старинные комедии, где слуга и хозяин, а также служанка и хозяйка менялись ролями и встречались. Я, разумеется, имею в виду творчество».

На этом письмо кончалось, потому что профессор не придумал, чье имя вставить. Когда он перебрал и вычеркнул Диккенса, Драйдена, Достоевского, Расина, Руссо, Камю и еще десяток имен, чернильница уже опустела. Он знал, что без толку просить еще, потому что Машина категорически против этой переписки…

Выглянув в окно, он увидел яркую розово-желто-полосатую карету «Скорой помощи». Значит, доктор из соседнего дома отправляется в зомби-лэнд? Или, если точнее, в Госпиталь для асоциальных типов. На Востоке страны их называли «музельманы», здесь – «зомби», но суть одна: живые мертвецы, которым уже не нужны умные дома, игры, чернила. Только внутривенное питание, и того немного. Вдруг шторы задернулись сами собой, и Уоттли понял, что как раз доктора сейчас и выносят. Тогда он завершил свою прерванную мысль…

…но все равно его это письмо не устраивало. Он не сказал ни слова о Хелене, обеде, рычании реанимационного аппарата и многом другом. Целых томах многого другого, если бы только хватало чернил, если бы только память не подводила, как только он садился за стол, если бы только…

Джеймс облокотился на мраморную каминную полку в квартире Марии, приглядываясь к другим гостям. Вот фермер из Миннесоты, скучный до невозможности; говорил, будто когда-то был инженером, а сам не смог ответить, что такое логарифмическая линейка. Вот Мария в обществе какого-то мускулистого молодого человека, который не понравился Джеймсу с первого же взгляда, – бывший математик, то ли Дьюс, то ли Клюс. Мария сейчас садилась за шахматы со слегка полным калифорнийцем, а его девушка, красивая блондинка по имени Хелена Херши, встала рядом с ними, чтобы лезть с непрошеными советами.

– Я-то практически гроссмейстер, – объяснял Уоттли, расставляя фигуры. – Наверное, стоит дать тебе фору в одну-две пешки.

– Как пожелаешь, – ответила Мария, – я сто лет не играла. Помню только про «детский мат».

Джеймс встал рядом с Хеленой наблюдать за игрой.

– Я Джеймс Фэрчайлд, – представился он и добавил почти с вызовом. – Доктор медицины.

Губы Хелены, слишком густо накрашенные, раскрылись.

– Я о вас слышала, – пробормотала она. – Это вы тот агрессивный доктор Фэрчайлд, который постоянно меняет друзей, да?

Мария оторвалась от игры. В ее глазах словно не было зрачков, и Джеймс решил, что она накачана «Риталином».

– Джеймс ничуть не агрессивный, – сказала она. – Но злится, если не даешь подвергнуть себя психоанализу.

– Не мешайте играть, – сказал Уоттли. Он поставил на стол оба локтя с видом полной концентрации.

Хелена не расслышала комментарий Марии. Она уже отвернулась и смотрела, как мускулистый математик читает Ллойду лекцию:

– Еще как. Машины полностью взяли на себя воспитание детей. Иначе у нас уже произошел бы демографический взрыв, понимаете? Я имею в виду, кончилась бы вся еда и…

– Умеешь ты их выбирать, Мария, – сказал Джеймс, показывая на молодого человека. – А куда делся тот «писатель»? Портер, кажется? Господи, так и слышу это его: «Существовать!» – Джеймс фыркнул.

Мария снова подняла голову, и в ее глазах без зрачков стояли слезы.

– Портер в Госпитале. Он теперь музельман, – оживленно сказала она. – Хотела бы я что-нибудь чувствовать, но Они мне не дают.

– …это как закон этого, Мальтуса, что ли, или кого-то там еще. Животные растут быстрее овощей, – продолжал математик в разговоре с фермером.

– Шах и мат, – сказала Мария и вскочила на ноги. – Джеймс, у тебя есть «Сахарный табак»? «Шоколад»?

Он достал ярко-оранжевую сигару.

– Боюсь, только «Горький апельсин». Попроси Машину.

– Я сегодня боюсь их просить, – ответила она. – Они мне только лекарства подсовывают… Джеймс, Портера забрали месяц назад, и с тех пор я не могу писать. Как думаешь, я сошла с ума? Машина думает, что да.

– Машина, – ответил он, откусывая кончик сигары зубами, – всегда права.

Увидев, что Хелена уже ушла и присела на китайскую софу, он кивнул и последовал за ней.

Уоттли сидел и дулся из-за «детского мата».

– Не понимаю. Просто не понимаю, – сказал он.

– …это как кролик и черепаха, – рокотал математик. Ллойд торжественно кивал. – Медленный никогда не нагонит быстрого, понимаешь?

– Ну, что-то в этом, конечно, есть, – ответил Ллойд. – Что-то есть. Только мне-то казалось, что как раз медленный и побеждал.

– А… – Дьюс (или Клюс) замолчал и задумался.

Мария бродила по комнате и дотрагивалась до лиц, будто слепая в поисках кого-то знакомого.

– Но я не понимаю! – воскликнул Уоттли.

– А я понимаю, – пробормотал Джеймс с сигарой в губах. Горько-сладкий дым во рту был густым и влажным. Он все прекрасно понимал. Смотрел на них, на одного за другим: бывший математик, который теперь с трудом отличает арифметику от геометрии; бывший инженер – аналогично; художница, которой нельзя рисовать и даже чувствовать; бывший шахматный «гроссмейстер», который разучился играть. И оставалась только Хелена Херши – любовница бедного бестолкового Уоттли.

– А до Машины?.. – начал он вопрос.

– …я была судьей, – ответила она, игриво проводя по его шее кончиками пальцев. – А вы? Что вы были за доктор?

1988 год н. э.

– Это было во время Второй мировой войны, – сказал Джим Фэрчайлд. Он лежал на спине на длинном диване в тигриную полоску, с выпуском «Хот-род комикс» на лице.

– А я думала, она началась только в шестидесятых, – сказала Мария.

– Да, но я про слово «музельман» – оно появилось в нацистских лагерях смерти. Там были люди, которые не могли, ну знаешь, это вынести. Прекращали есть, видеть и слышать. Все называли их «музельмане», потому что они напоминали мусульман, мистиков…

Он замолчал, потому что задумался о Второй мировой. Старые добрые времена, когда