Всё об Орсинии - Урсула К. Ле Гуин

он как раз перестал ее бить и так глубоко и удовлетворенно вздохнул, словно встал из-за стола после сытного обеда. Это была его собственная лошадь. Так что я ничего ему не сделал. Только велел немедленно убираться прочь. Мало, конечно…

– Значит, вы с женой… в разводе?

– Да, – ответил он и посмотрел на Мартина, который поправлял дрова в камине у противоположной стены. Мартин кивнул, и Галвен снова сказал: – Да.

Он всего неделю назад встал с постели и выглядел усталым; все это показалось мне немножко странным, но я уже понял, что Илескар вообще человек странный. И тут он вдруг прибавил:

– Простите. Я давно позабыл, как следует разговаривать с цивилизованными людьми.

Тяжело было слушать, как он извиняется передо мной, так что я тут же заговорил о первом, что пришло мне в голову, – о Поме, о себе, о Минне, о своих больных – и вскоре уже спрашивал его, нельзя ли мне как-нибудь приехать в Иле вместе с Помой, которая так восхищалась здешними местами.

– Мне, разумеется, было бы очень приятно, – сказал Галвен. – Но сперва дайте мне встать на ноги, хорошо? И потом… по-моему, этот дом похож на волчье логово, вам не кажется?

Но я точно оглох.

– Она даже ничего не заметит, – заявил я. – У нее самой комната как джунгли – повсюду валяются шарфы и шали, пузырьки, книжки, шпильки для волос… Да она никогда ничего не убирает! Никогда не может застегнуть пуговицы как следует, вечно все забывает, оставляет где-то, за ней, точно в кильватере судна, тянется целый шлейф из вещей.

Я не преувеличивал. Пома любила одежду из мягких тканей, особенно прозрачные легкие шарфы, и где бы она ни побывала, обязательно оставался какой-нибудь шарф, то брошенный на ручку кресла, то зацепившийся за розовый куст, то клочком нежно-розовой пены упавший на пол. Помона была похожа в этом отношении на маленького зверька, который повсюду роняет клочки шерсти. Так кролики оставляют свой белый пух на колючих ветках шиповника в полях ранним утром. Когда Помона теряла очередной шарф, то вполне способна была прикрыть обнаженную шею первым же попавшимся лоскутом или платком, и я порой насмешливо спрашивал, что это у нее на плечах, уж не тряпка ли, которой она вытирает пыль на каминной полке? – и она непременно улыбалась в ответ своей очаровательной, растерянной, чуть ленивой улыбкой. Моя сестренка была милой, прелестной девочкой.

Однако меня страшно удивило, когда в ответ на предложение съездить на днях вместе в Иле она ответила:

– Нет.

– Почему же нет? – Я даже расстроился. Я так много рассказывал ей об Илескаре, и она, по-моему, очень заинтересовалась.

– Ему там совсем не нужны ни женщины, ни вообще какие бы то ни было гости, – сказала она. – Оставь беднягу в покое.

– Чепуха. Он очень одинок и не знает, как ему выбраться из этого одиночества.

– В таком случае ты именно тот человек, который ему нужен, – сказала она с улыбкой.

Я продолжал настаивать – видите ли, я вбил себе в голову, что непременно должен как-то помочь Галвену, – и в конце концов она объяснила:

– У меня какое-то странное отношение к этому месту, Жиль. А когда ты рассказываешь об Илескаре, мне все время мерещится лес. Тот, прежний лес – такой, каким он, должно быть, был здесь когда-то. Величественный, мрачноватый, с полянами, которых не видел ни один человек, с такими местами, о которых люди когда-то давно знали, а теперь совсем позабыли. И полный диких зверей. В таком лесу обязательно заблудишься. По-моему, мне лучше остаться дома и привести в порядок свои розы.

Видимо, я стал говорить что-то насчет «женской нелогичности» и тому подобного. В общем, я давил, и она все-таки уступила. Уступчивость была ее Божьим даром точно так же, как неуступчивость – даром Галвена. День для нашего визита еще назначен не был, и это ее несколько успокоило. На самом деле прошло еще месяца два, прежде чем она наконец посетила Иле.

Я помню широкое февральское небо с тяжелыми тучами, висевшими над долиной. Когда мы подъехали, дом показался нам обнаженным среди мрачных зимних небес и голых деревьев. Было заметно, что на крыше, крытой гонтом, кое-где не хватает дощечек; в глаза бросались окна без занавесок, заросшие сорняками подъездные дорожки. Накануне я спал плохо, беспокойно: мне снилось, что я пытаюсь выследить кого-то в лесу, кажется какого-то маленького зверька, но так его и не обнаруживаю.

Мартина нигде не было видно. Галвен сам привязал и распряг нашу лошадку, потом провел нас в дом. Он был в старых офицерских штанах со споротыми лампасами, в старой куртке и шарфе грубой вязки. Я никогда раньше не замечал, насколько он беден, пока не посмотрел на все это глазами Помоны. В сравнении с ним мы казались просто богачами: у нас были теплые пальто, достаточно угля, собственная повозка и лошадь, собственные маленькие сокровища. У него же был лишь пустой дом.

Он или Мартин свалил один из дубов, чтобы накормить огромный камин на первом этаже. Стулья, на которых мы сидели, были принесены сверху, из комнаты Илескара. Мы замерзли и чувствовали себя неловко. Изысканная вежливость Галвена тоже казалась какой-то замороженной. Я спросил, где Мартин.

– Охотится, – последовал равнодушный ответ.

– А вы тоже любите охоту, господин Илескар? – поинтересовалась Помона.

Голос ее звучал легко и спокойно, лицо в отблесках камина казалось розовым. Галвен посмотрел на нее и оттаял.

– Когда жива была моя жена, я частенько ходил на болота за утками, – сказал он. – Уток там осталось не так уж много, но мне нравилось бродить по болотам на рассвете и смотреть, как встает солнце.

– И кстати, очень полезно для слабых легких, – вставил я. – Непременно постарайтесь снова начать ходить на охоту.

И вдруг все мы как-то сразу почувствовали себя свободнее. Галвен принялся рассказывать охотничьи истории, случавшиеся с членами его старинной семьи, – например, легенды об охоте на диких кабанов, хотя в Валоне уже лет сто не было ни одного кабана. Слово за слово мы вспомнили множество и других историй, вроде тех, которые до сих пор любят рассказывать деревенские старики и старухи вроде нашей Минны. Пома очень увлекалась такими преданиями, и Галвен поведал ей одну из местных легенд – отрывок не слишком сложного, однако весьма таинственного эпического сказания, где повествовалось о страшных снежных лавинах и вооруженных боевыми топорами героях; сказание это, должно быть, сложили некогда в высокогорных селениях, и в течение многих веков оно постепенно спускалось в долину, передаваемое из семьи в семью по наследству. Галвен рассказывал очень хорошо, негромким суховатым голосом, и мы заслушались его, сидя у жаркого