Утопия-модерн. Облик грядущего - Герберт Уэллс

Ниццей и Генуей. Здесь будущая дорога продвигалась по кривой траектории, местами выпрямляясь или даже вовсе вытягиваясь в струнку, грубо прогрызая тоннели в горной породе или перепрыгивая заливы посредством длиннейших мостов. Выше и ниже дороги вдоль склонов устанавливались террасы из натурального или искусственного мрамора, где планировалось выращивать апельсины, лимоны, виноград, розы, оливки и агавы. Эти террасы, как отмечает Теотокопулос, «неустанно» поднимались к старой дороге Ла-Корниш, где сохранилось лишь несколько участков с вечнозелеными деревьями. Развалины вилл и садов капиталистической эпохи и большинства прибрежных городов, которые Титус Коббетт посетил и описал больше семидесяти лет назад, теперь были расчищены. Лишь кое-где встречались жилые здания. Вычурные лестницы рядом с давно неработающими лифтами вели вниз к пляжам и гаваням, где рыбаки в лодках занимались своим нелегким промыслом. Малоэтажная архитектура тех мест доводила Теотокопулоса до исступления. Он выполнил те низенькие домики в карикатурном стиле и снабдил рисунки пояснениями из непристойных слов. Просто поразительно, насколько правдиво он нарисовал неказистые строения и насколько изобретательно затем их исказил. Он представил их вжавшимися в землю, как и большинство строительных объектов поздних военных лет, от которых они, несомненно, унаследовали свою приземистость.

«Мы все еще мечтаем о бомбардировках и воздушных баталиях», – написал он.

В другом фрагменте он рассуждает об «обитателях этих укреплений»:

«Ах, если бы раздобыть самолет или бомбу! Наверное, имеет смысл держать таких умников, как я, подальше от неба, когда вокруг расползлась такая гадость».

Сама поставленная задача, к несчастью, держала его в тесном контакте со всем этим приземистым архитектурным волшебством. Он получил известность в необычайно юном возрасте благодаря великолепным рисункам людей и животных. У него имелся поразительный талант заглядывать в тела и передавать свое ощущение внутренней деятельности. Единственной анатомией, известной художникам, была анатомия мышц, и Аристону поручили «украсить» неприглядный участок стены рядом с Алассио фризом со слонами. Необходимо пояснить, что в те времена в сознании людей существовал полнейший разлад между эстетическим и механическим соображением.

«Сначала ты что-то делаешь, – думали они, – и только после этого его украшаешь».

Сейчас это кажется почти невероятным, но инженеры Воздушной диктатуры полностью игнорировали мысли о красоте. Когда до каменщика, наконец, доходило, что его руки ваяют ужас, он звал художника. Беспокойный и чувствительный ум Теотокопулоса предвосхитил идеи сегодняшнего дня.

«Инженеры должны быть художниками, – заявил он, – а художники – инженерами. По-другому нельзя! В противном случае оставьте в покое конструкторскую работу!»

Его стена сохранилась, равно как и декор, каким он его предвидел. Урок – студентам, памятник – его несравненному таланту.

«Взял отпуск, – отметил он однажды, – проплыл на веслах в море около пяти миль. Диспропорции усугубляются по мере того, как наблюдатель отдаляется от них. Никогда раньше я не видел ничего более уродливого. Оно реально становится еще хуже на расстоянии. Все побережье такое. Дорога слишком широкая. Там никогда не будет настолько интенсивного движения. Мировое население не увеличивается. Как раз наоборот, уменьшается. Сто двадцать метров в ширину! Бог мой! Это сколько же будет полос? Откуда взяться такому потоку? И ведь все это понимают. Столько автомобилей никогда не будет. Неужели все это только ради того, чтобы чем-то занять кучу рабочих? Маленькие ящерицы теряются на этой зеркальной поверхности, умирают и высыхают. На нее выползают бесхитростные дождевые черви и погибают. После дождя их можно видеть тысячами. На мили вокруг ни единой тени. Террасы плохо выглядят. Да и поддерживающие их стены, откровенно говоря, тоже. И те, и другие не вписываются в гармонию с холмами, что позади. Холмы ЖИВУТ! А наши постройки умирают. Прямо с самого рождения. И что за ересь, строить такие низенькие домишки? Разве мы строим не затем, чтобы оторваться от земли?»

А потом вдруг во всю страницу одно слово:

«ПРОПОРЦИЯ!»

Аристон медитировал с карандашом в руке:

«Ключ к жизни. Не просто красота. Нет никакого зла, кроме ОТСУТСТВИЯ ПРОПОРЦИЙ! Боль? Боль возникает из-за диспропорции между ощущениями. Лицемерие? Жестокость? Все дело в отсутствии пропорции между импульсом и контролем…»

Интересно проследить, как он перебирает идеи, которые теперь знакомы каждому школьнику. Он мечется между идеями пропорции и гармонии. Затем приходит к открытию, что вся история – это записи о пропорциональных колебаниях. Сейчас это ясно каждому. Мы рассказали об экономической и политической истории ХХ века. Но о чем шла речь по сути? Подверглись освещению нерегулярный рост жизненных элементов, гипертрофия экономического материала, происходившая наряду с прекращением образовательной, правовой и политической адаптации. Первым, весьма тусклым осознанием этой дисгармонии явилось «планирование», точнее, грубые попытки оценить величину общественной жизни. Изначально подобным занимались в России, достаточно вспомнить Пятилетний план. После 1930 года мир планами попросту переполнился, но большинство из них были удивительно слабыми.

Из записных книжек Теотокопулоса мы узнаем, насколько несовершенно идея количественной подготовки деятельности нашего вида воспринималась даже в начале XXI века. Точно так же, как военно-промышленный комплекс в свое время унес за собой людские умы, так и политическое единообразие при жизни великого художника, объединившись с зацикленностью на производственной эффективности, вышло за пределы разумных рамок. Эти записные книжки интересны прежде всего тем, что не являются трудами научного работника – социального психолога. Человек, их написавший, представлял собой гения в области изобразительного искусства и архитектуры, но, с точки зрения прикладной науки, оставался самым обыкновенным пользователем. Они рассказывают нам, как простые люди проводили время, как недоумевали, ломали головы и задавались вопросом, почему, отменив войну, восстановив порядок, обеспечив изобилие, победив страхи и реализовав самые смелые надежды мучеников, они по-прежнему несчастны и озабочены тревогами о завтрашнем дне.

«Нарастающие боли, – вдруг появляется взбудораженная запись. – Так говорил Ленин незадолго до смерти. Является ли недостаточность в пропорциях неизбежной?»

После этой вспышки, похожей на манифестацию безумия, записи превращаются в подобие диссертации на тему «О значимости любовных уровней», что уже, разумеется, не имеет никакого отношения к нашему исследованию. Но, как оказалось, сама идея «нарастающих болей» подспудно работала с самого начала.

Внезапно появляются страницы с набросками странных эмбрионов, младенцев, котят и щенков; во всех случаях с явными признаками патологической гипертрофии.

«Всегда ли недостаток пропорции сопровождает любой рост? Похоже, так задумано природой, хотя она во все времена работала неуклюже. Она принимается делать ногу, а получается крыло. И тогда она говорит: «Эврика! Да, именно это я и НАМЕРЕВАЛАСЬ сделать, но путем ТВОРЧЕСКОГО ПРОЦЕССА. Я действую, как инженер с богатым воображением!»

Мысли художника все дальше уносились к литейному производству, металлической стружке и проблемам, возникающим при сборке токарного станка.

«Природа исправляет диспропорции роста, внося изменения в эндокринную систему, – продолжал он свои размышления. – Так и мы, когда установлены каркасы и возведены стены, увольняем каменщиков и нанимаем маляров. Так вот, что означает, по сути, смена мирового режима! Новые гормоны! Новые ремесленники!»

Выше обозначенная запись датирована 7 апреля 2027 года. Это одно из самых ранних проявлений того, что в настоящее время принято именовать модным выражением «режимная ротация».

Озабоченность Теотокопулоса физическими и психическими аспектами любви, а также его необычайная способность связывать физиологические процессы с высшими эмоциональными проявлениями не должны нас интересовать, какими бы важными она ни казались в истории эстетического анализа. На целый год он сосредоточился на своем великом «Фризе желаний» в Трапезной Библиотеки искусств в Барселоне и больше не думал о политике. Ему нравились коллеги. Он одобрял разработки. И ему была предоставлена полная свобода действий.

«Собратья делают то, что считают нужным, – заметил он. – Налицо великие перемены. Несладко придется всем этим комитетам, которые сначала «санкционируют», а потом «пересматривают».

Затем Аристон попал под влияние очень оригинальной молодой женщины из Аргентины, тоже по-своему великой художницы, Хуаниты Маккайл. Мы видим ее в его набросках. Разные позы, разные жесты.

Вскоре он не без удивления отметил:

«Это существо умеет думать!»

До сих пор он ни разу не назвал ее по имени. Затем она стала появляться в его записях как «Джей». Еще спустя какое-то время