Утопия-модерн. Облик грядущего - Герберт Уэллс

«Умная женщина меня пугает! Кто это был? По или Де Квинси? Должно быть, Де Квинси. Это ему приснилась женщина с грудями, которые внезапно раскрылись и превратились в глаза. Ужас! Обнаружить, что на тебя вот так смотрят».

Следующую страницу художник вырвал, единственную страницу, которую он когда-либо вырывал. Нам остается только гадать, какие помыслы она запечатлела.

А потом он вдруг резко вернулся к политическим спекуляциям. Многие записи начинаются словами: «Джей говорит, что» или заканчиваются – «Это идея Джей».

Через несколько страниц он повторил:

«Это существо умеет думать!»

А затем продолжил уже в несколько ином ключе:

«А я? Разве что только пальцами. Язык для меня слишком абстрактен. Или это правда, как она говорит, что я умственно ленив. Как же это возможно? Она называет меня УМСТВЕННО ЛЕНИВЫМ после того, как я проговорил с ней, не прерываясь, больше трех часов».

«Кажется, все мои маленькие блестящие мысли ничего не стоят по сравнению с тем, что делают наши социальные психологи. Мне нужно многому научиться. Полагаю, Джей могла бы стать превосходным педагогом для кого угодно».

И по сей день эти записные книжки сохраняют хрупкую грацию и душевную энергию Хуаниты Маккайл. Она, несомненно, была из тех женщин, кто мог бы стать социалисткой-революционеркой в XIX веке, комиссаром в ранней Советской России или труженицей Современного государства в середине ХХ века. Теперь она с упоением отдавалась ярко выраженной декоративной идиосинкразии, свободной для специфической политики своего времени. Очевидно, что еще до встречи с Теотокопулосом Хуанита была политически настроенной и политически мотивированной. У нее зародилось чувство, что мир движется куда-то не туда, но ясное понимание, что именно с этим нужно делать, пришло к решительной женщине только после знакомства с гениальным художником. Записные книжки со всей своей бесстрашной откровенностью показывают не только исключительную историю любви, но и то, что, возможно, неотделимо от любой стоящей истории любви, – взаимное обучение. Теотокопулос был ее первым и единственным любовником. Вначале он обращался с ней столь же небрежно, как и со многими другими женщинами. По мере того, как он ее узнавал, его преданность по отношению к ней становилась столь же огромной, как и ее – по отношению к нему.

Он ее изучал. Он делал бесконечные заметки о ней. И мы знаем, как она на него повлияла. Как он повлиял на нее, нам остается только гадать, но совершенно очевидно, что для нее одновременно существовали великолепие его даров и привлекательность его своенравного ребячества. Он в некотором роде умудрялся ее подавлять, что явно звучит в ее сохранившихся работах. Лучшей из них является самая ранняя.

Он дважды задавался одним и тем же вопросом:

«Я что, топлю Джей? Из-за меня ее творения теряют характер. Она заимствует мое видение. Та последняя карикатура… Разве я виноват? Такая чудесная штука. Давным-давно».

И дальше его настроение кардинально меняется:

«Материнская специализация! Подлейшая природная уловка, обкатанная на женщинах. Если они не собираются становиться матерями, если они НЕ МОГУТ ими стать, зачем они насыщаются материнством? Почему Джей думает о том, как дать мне больше свободы в ущерб себе самой? Она ушла в это с головой. Я ее об этом никогда не просил. Или..? Или каким-то неосознанным образом все-таки попросил? Нет, это просто ее врожденная порочная материнская забота. Я – ее любовник, и я же – ее любимый сын, а окружающий мир – мой брат, и с каждым днем ее работа, прежде замечательная, ухудшается. Моя возлюбленная становится все более политичной и социально-психологической. Из-за нас обоих!»

С этого момента политика в записях проходит очень мощным лейтмотивом. Более ранние выражают негодование изолированного человека, обладающего чрезвычайно мощной творческой энергией. Он оказывается одиноким и беспомощным в несимпатично упорядоченном мире. Поздние записи показывают, что та же самая индивидуальность расширяется до концепции всего мира, как пластичного материала, который поддерживается чувством понимания и движется совместно с родственными умами. Иными словами, Теотокопулос начал мыслить, как пробуждающееся эстетическое сознание мирового сообщества.

«Изменение режима должно походить на то, как цыпленок вылупляется из яйца. Скорлупу надо разбить. НО ЧТОБЫ ЭТО СДЕЛАТЬ, ОНА ДОЛЖНА СУЩЕСТВОВАТЬ! Да, это справедливо, поскольку существует пропорция, как во времени, так и в пространстве. Если скорлупа разбивается слишком рано, ничего не остается. Можно разве что приготовить скверный омлет. А упустишь время, цыпленок внутри умрет».

Сорок седьмая записная книжка почти полностью посвящена критике архитектуры Лигурийского побережья. Эти страницы настолько содержательны, что сегодня некоторые из набросков кажутся реальными рисунками нынешних условий. Так, например, подробно отображены обработка мыса Монако и сокращение террас. Но вот мечты об апельсиновых рощах уже кажутся причудливыми, поскольку Аристон ничего не знал о сюрпризе, который готовили экспериментальные ботаники.

Сорок девятая книжка тоже посвящена планированию.

«Планы на мир, – написал он на первой странице. – Взносы».

Похоже, он попросту развлекался таким образом через разные промежутки времени. При этом в нем проявлялись как блестящие пророческие ожидания, так и невероятные фантазии. Иногда, как и большинство пророков, он находил детали слишком сложными для себя и впадал в бурлеск.

Сохранилась длиннейшая запись очень современного оживленного спора об индивидуальности между ним и Хуанитой. В то время они, по-видимому, жили в Монтсеррате. По сути, заметки явились запоздалым анализом после окончания разговора, «выстрелом в убеждение», как это можно было бы назвать. Они уносят внимательного читателя на шестьдесят лет назад, когда влюбленная пара прогуливалась среди обвалившихся скал и ароматных кустарников под искривленными соснами. Оба остро реагировали на поток идей, свершивших окончательную революцию. Хуанита выглядела целеустремленной и критически настроенной. Аристона же болтало, как воздушного змея на сильном ветру.

«Индивидуум существует для вида. Это – бесспорно. Ну так и вид ведь тоже существует для индивидуума.

Человек живет для государства, чтобы жить за его счет – и вопреки – государству.

Жизнь – это маятник, который раскачивается между служением и утверждением. Сопротивляйся и повинуйся, сопротивляйся и повинуйся.

Порядок, дисциплина и здоровье делают мир безопасным и эстетически насыщенным.

Мы – стоики. А можем стать эпикурейцами.

Физические упражнения и дисциплина – это кухня, но не пища.

Здесь, как всегда – ПРОПОРЦИЯ. Но каким образом ее определить, кроме как эстетически?

Своеволие – суть жизни».

Так думали эти люди в 2046 году. Неужели мы действительно продвинулись намного дальше?

Глава 7

Межевская декларация

Теотокопулос и Хуанита присутствовали на конференции в Межеве, которая положила конец второму Мировому совету. Оба, по-видимому, занимались украшением временного городка, возведенного для этой цели на горных лугах. На нескольких страницах мы можем наблюдать красивые металлические конструкции в главном павильоне. Сохранился эскиз картины, которую впоследствии написал Теотокопулос. Во всех наших иллюстрированных книгах по истории фигурирует это творение. Престарелый Антуан Айала стоит рядом с самолетом, на котором ему предстоит улететь в выбранное им же убежище в Сьерра-Неваде. На сцену своей отставки он оглядывается с выражением задумчивого недоверия.

На его лице словно застыли две немые фразы: «Кто бы мог подумать?» и «Да будет так».

Заходящее солнце светит ему в глаза. Он щурится, но, кажется, не обращает ни на что внимания.

В той же степени хорошо известен рисунок девяти членов Мирового совета, внимательно слушающих заявление секретаря Образовательного факультета Эмиля Донадье.

Это была самая мягкая из всех революций. Казалось, со времен боев на баррикадах, погонь, перестрелок и заказных убийств до нынешних революционных изменений прошло целое тысячелетие. Нельзя сказать, что Совет потерпел поражение. Скорее, он достиг своего апофеоза. Созидание окончательно утвердилось над формальным строительством и сохранением. Десять лет мнением Центрального совета пренебрегал то один, то другой Контроль. Разные виды Контроля предпочитали взаимодействовать друг с другом напрямую, без внешнего вмешательства. В конце концов, Образовательный факультет, находящийся под Контролем за здоровьем и поведением, инициировал созыв экстренного собрания. Тридцать лет назад Совет ввел «общие правила поведения». Согласно положениям этой инициативы, запрещался обнаженный атлетизм. Образовательный факультет единоличным решением данный запрет отменил. Вопрос,