Бледный король - Дэвид Фостер Уоллес

среди тысяч других пеориек, считавшихся «миленькими» в расцвете и теперь невидимых. Ей нравилось, что ее не замечают. Единственный, кто мог бы заметить, как она вешает трубку, – тот, кто хотел позвонить сам. Две женщины и пунцовый мужчина во фланелевом костюме заправляли машины. В одной машине плакал ребенок, лицо – сжатый кулачок. Из-за закрытых окон рыдания стали пантомимой. У его матери было впалое лицо, она отрешенно таращилась, стоя у насоса и разглаживая пленку на волосах, пока шланг качал бензин. Блоки и крепежи веревки флага на флагштоке заправки глухо позвякивали на ветру. Тихий гул ее машины за ее спиной, две собаки залегли в одинаковых позах. Проходя мимо заднего правого окна, она замедлилась не больше, чем нужно, чтобы встретиться глазами с ребенком: его лицо – сжатое и красное, ее – бесцельное, когда на миг вся парковка и улица полыхали от целеустремленности, неконнотативный голос в ее голове – как колокол. Интересно, что одни у насоса стоят и ждут, когда заполнится бензобак, а другие вроде пухлой женщины впереди – не могут, обязаны занять себя мелочами – протереть лобовое стекло или обмахнуть синими тряпками тормозные фары, – не в силах стоять и ждать. Мужчина, наливая, округлил до ровной суммы. Пол-лица ребенка закрывало отражение в окне неба и флага, хлопавшего высоко над ней. И ей нравился звук ее шагов – звук солидный, с отдачей в зубах. Трубы № 6 достаточно твердые, чтобы вогнать их до конца, и достаточно мягкие, чтобы вогнаться бесшумно; трех под корень хватит для любого дерева.

Внутри Опухоли горел выбеленный свет и находились стеклянные дверцы с газировкой в конце и два прохода с востока на запад с розничным кофе корпоративного качества, кормом и снеками, а также столовые приборы и табак за оранжевой стойкой, где молодая девушка в джинсовой рубашке и красной бандане – повязанной в стиле рабов, с крохотными заячьими ушками на затылке, – спрашивала про бензин, пробивала пиво с нюхательным табаком и отправляла мелочь по анодированному желобу в стальную чашку. За дверью в конце второго прохода – подсобка и кабинет управляющего. Большие сети уже установили видеокамеры, но эти Съездные Опухоли были слепые. В зале были еще пятеро граждан США, а потом шестая, когда пришла расплатиться женщина без ребенка, набирая неподозрительное число товаров, чтобы заполнить сумку, Тони наблюдала, как они взаимодействуют или нет, и снова почувствовала ощущение знакомства, которое всегда предполагала между людьми в любом помещении, куда входила, – уверенность, что все уже друг друга хорошо знают и чувствуют связь и схожесть благодаря тому, что у них есть общего, а именно что они – не она. Она ни на кого не влияла. Одна банка деликатесной говядины «Майти Дог» стоила 69 центов, где, даже учитывая оптовую цену и маржу, все равно 20 процентов наценки от чистой жадности. Кассирша – уже за тридцать и задействовавшая свой лишний вес для образа деревенской мамаши, включавшем румяные щеки, смех-рев и приземленную добродушную сексуальность, – спросила, заправлялась ли она сегодня.

– Полный бак, – сказала Тони. – Остановилась позвонить и заскочила от чертового ветра!

– Вижу, все так и завывает. – Кассирша улыбнулась, пробила корм, который Тони выкинет, на уцененной NCR 1280, выдающей чеки на однодневном рулоне, которые хранились в коробках и которые для выездного аудита вывозили и разворачивали – весь офис заполняли двадцатипятиметровые полосы, словно флажки лайнера в море.

– Чуть прям с дороги меня на фиг не сдул, – сказала Тони. Кассирша не замечала, что Тони Уэр в точности подражает ее акценту и ритму. Допущение, что все как ты. Что ты – мир. Болезнь потребительского капитализма. Благодушный солипсизм.

– Видать, у ваших собак губа не дура.

– Кому вы рассказываете. Уж мне ли не знать.

– У вас было 11,80.– Улыбка, давно заученная казаться искренней. Словно Тони запомнят хотя бы на секунду после того, как она надавит на дверь и вывалится под флаг, как все остальные. И почему традиционное «был»? От низкорослого существа позади пахло маслом для волос и завтраком; Тони, доставая билет минфина, представляла частицы мяса и яиц в волосне на лице и под ногтями.

– Большие «два нуля», – сказала кассирша словно самой себе, пробивая с нажимом на клавиши, как приходится с 1280.

Секунду спустя Тони зашла за угол магазина, закрытая от обзора с парковки аппаратом со льдом «Клакмен», с хлещущими и хлопающими ручками целлофанового пакета между ботинок, потом достала из сумочки «Клинекс», разорвала напополам и еще раз напополам, туго замотала четвертинку на мизинце с идеальным ногтем формы миндаля, покрытым лаком артериально-красного цвета. Затем сунула его в правую носовую полость во всеохватной спирали – и извлеченным результатом был сгусток стандартного цвета, одновременно вязкий и твердый, даже с тонкой ниткой капилляра у правой границы. Единственное, что могли о ней запомнить в магазине или очереди, – слабая эмоциональная отрешенность, отстранение – причем отстранение не безмятежное или из-за личной связи с Господом нашим Иисусом Христом. Сгусток она аккуратно вытерла о левый лацкан бежевого пальто с таким нажимом, чтобы размазать, но не нарушая цельность и не искажая нугу в сердцевине. Пластиковая пресность Тони напоминала обработанный воздух, самолетную еду, транзисторный звук. Так она просто развлекалась, пока не соберут ее заказ в «Баттс Хардуэйр». В подсобке, куда она вошла, были только бумажные товары, большие картонные коробки и бура от тараканов в стыках на полу, а дверь в маленький кабинет управляющего с пинапами на кольцах и постером «Мир с честью» с орлом с его лыжно-трамплинным клювом и утренней щетиной была приоткрыта, испуская аромат сигар «Датч Мастерс» и смягченный звон кантри из карманного радио. Дневной управляющий, без бейджика (у кассирши было «Шерил») и с ногами на столе, читавший ровно то, что она и предполагала, с высоким выпуклым лбом и такой быстрой и усиленной частотой моргания, когда, моргая, чуть ли не жмурятся, что выдает какие-то невральные нелады, самую чуточку, скинул ноги и встал с многослойным скрипом кресла, когда ее робкий стук и сила, с которой она чуть ли не ввалилась в дверь, передали весь невинный шок, какой требовалось прочитать в ее характере. Она намеренно побледнела и всю дорогу из магазина не закрывала глаза на ветру, чтобы их увлажнить, и задрала плечи, и протянула руки в манере безмолвного осквернения. Она казалась одновременно меньше и больше, чем на самом деле, и управляющий с моргательным тиком не сдвинулся, не подошел и не нашел сил ответить даже во время ее вступления – запинающегося, гипоксического и обрисовывающего сценарий, в котором она –