Бледный король - Дэвид Фостер Уоллес

умрет, когда я выпишусь, а я даже не узнаю, так как не знаю, кто он и где живет. Мне пришло в голову, что я даже не знаю, что он на самом деле чувствует ко мне как ко мне, а не просто к какой-то девчонке, которой помогает, типа, считает ли меня интересной, или умной, или красивой. Было так тяжело думать, что тот, кто вроде бы хорошо меня понимает и говорит мне правду, не заботится обо мне в особенном смысле.

– То есть романтически.

Рэнд слегка пожимает бровями, а не плечами.

– Он же все-таки мужик. В общем… и тут мне пришло в голову, что я как бы и делаю то, в чем, по его словам, моя ключевая проблема, – думаю о нем, и как его не потерять, и что он может меня спасти, и что удержать его можно только сексуальными чувствами, так как больше у меня ничего и нет.

И тогда он устроил экзамен на все темы, которые мы охватили. Одновременно и в шутку, и нет. – Она закуривает, наконец-то. – Позже он признался, что на самом деле верил, что умирает от кардиомиопатии – оказалось, он тогда целыми днями не мог надышаться, будто бы бежит, даже когда просто лежит; неспроста его губы были синие, – и сказал, что был практически уверен, что больше никогда меня не увидит и не узнает, смог ли помочь, и потому хотел успокоить себя, что хоть кому-то немного помог перед смертью. А я конечно психовала, не знала, что лучше – сдать экзамен на пять или завалить, в каком случае мы с ним снова увидимся. Хоть он и прикидывался, что это шуточный экзамен, будто я в детском саду и меня спрашивает детсадовский воспитатель. Он реально умел одновременно быть серьезным и подшучивать над собой – одна из причин, почему я его любила.

Дриньон:

– Любила?

– Типа, первый вопрос: что мы узнали о порезах? И я сказала, типа, мы узнали, что неважно, зачем я режу или из-за каких психологических механизмов – типа, проецирование ненависти к себе или что там. Экстернализация внутреннего. Мы узнали, что главное – бросить. Зарезать на корню. И никто другой не заставит меня зарезать на корню; это могу только я. Потому что плевать, что там за институционные причины – я делаю хуже себе, я делаю себе зло, а это по-детски. Я не отношусь к самой себе с уважением. Делать зло себе можно, только когда в глубине души ждешь, будто прискачет кто-то другой и спасет, а это детская фантазия. Реальность – это что никто другой не будет гарантированно добрым ко мне и относиться с уважением, – вот что и значит повзрослеть, осознать это, – и никто другой не будет гарантированно меня видеть или относиться ко мне так, как я хочу, так что это только мое дело – видеть себя и относиться к себе так, будто я реально чего-то стою. Это называется вести себя ответственно, а не по-детски. Реальная ответственность – она перед самой собой. И если моя внешность входит в это и в то, что я в глубине души считаю в себе стоящим, – это нормально. Я могу, типа, быть красивой, не выставляя красоту единственным в себе хорошим, не жалея себя за то, что люди плывут от моей красоты. Это был мой ответ на экзамен.

Шейн Дриньон:

– Впрочем, как я понимаю, твой действительный опыт – что кто-то другой все же был к тебе добр и относился к тебе как к стоящему человеку.

Рэнд улыбается так, будто делает это вопреки себе. Еще она курит старательней, чувственней.

– Что ж, да, так я на самом деле и думала, когда стояла в лифте, глядела на него и отвечала на экзамен – отвечала искренне, но про себя абсолютно психовала. Правда в том, что мне казалось, будто в реальности он и есть как раз то, что, как он говорил, невозможно и детская мечта, он в точности и есть тот другой человек, кого я, как он говорил, никогда реально не найду. Я чувствовала, что он любит меня.

– То есть происходил очень углубленный эмоциональный конфликт, – говорит Шейн Дриньон.

Рэнд прижимает руки к голове и строит секундное выражение, подражающее человеку с каким-то нервным срывом.

– Я говорила, что мне надо забыть про других, и про то, почему их ко мне влечет или не влечет, и заботятся ли они обо мне, и просто быть с собой нормальной, относиться к себе как к стоящему человеку, любить себя по-взрослому – и все это правда, я реально это запомнила, но при этом говорила только для него, потому что он хотел это слышать и убедиться, что реально мне помог. Но если сказать, что он хочет слышать, получается, он уйдет с чистой совестью и я его больше никогда не увижу, и он никогда обо мне не вспомнит, потому что решит, что со мной все нормально и дальше будет нормально? Но я все равно сказала. Я знала: если скажу, что люблю его, или разденусь и полезу целоваться прямо там, он решит, что у меня все еще детская проблема, решит, я все еще путаю отношение к себе как к ценному стоящему человеку с сексом и романтическими чувствами, и решит, что зря потратил время и я безнадежна, решит, что я безнадежна и он до меня не достучался, а я не могла так поступить – если он умрет или его уволят, я могла подарить ему хотя бы это, знание, что он мне помог, хотя чувствовала, что, может, реально люблю его, или он мне нужен. – Она тушит сигарету без прошлых тыкающих движений, почти ласково, словно ласково думая о чем-то еще. – Я внезапно почувствовала: о боже, так вот что имеют в виду люди, когда говорят: «Я без тебя умру, ты вся моя жизнь», – ну знаешь, «Не могу жить, если это жизнь без тебя», – последнее Мередит Рэнд кладет на мелодию «Не могу жить (если это жизнь без тебя)» Гарри Нилсона. – Все то ужасное кантри, которое папа слушал у себя мастерской в гараже, – там как будто в каждой песне до единой кто-то обращается к какому-нибудь утраченному возлюбленному и говорит, как и почему жить без него не может, какая ужасная теперь жизнь, и все время пьет, потому что без них так ужасно больно, и я это всегда терпеть не могла, потому что принимала за банальщину, и так-то ничего не говорила, но самой не верилось,