Бледный король - Дэвид Фостер Уоллес

собственная ключевая проблема, и решить ее может только она, и только если сама прекратит хотеть быть одинокой, жалеть себя и говорить: «Бедная я, какая я одинокая, никто не понимает, как мне больно, хнык-хнык».

– Если честно, я имел в виду другое объяснение. – Дриньон уже кажется значительно выше, чем в начале тет-а-тета. Ряды шляп на стене за ним почти полностью скрылись. А еще странно не чувствовать вызова или нервозности, или даже возбуждения, когда кто-то настолько непрерывно смотрит тебе в глаза. Позже, уже по дороге домой, Рэнд придет в голову, что во время тет-а-тета с Дриньоном ее чувства обострились, но вовсе не из-за возбуждения или нервозности, и что она даже чувствовала поверхность стула под ягодицами, спиной и ногами, ткань юбки, стенки туфель у боков ее ступней в чулках, чье микротекстурное плетение чувствовала тоже, и язык на задней стороне зубов и на нёбе, ветер из вентиляции на волосах и другой воздух помещения на лице и руках, привкус остатков сигаретного дыма. Раз или два, моргая, она даже поняла, что ощущает точную форму своих глазных яблок тыльной стороной век, – она замечала, когда моргает. Ее единственный опыт, который ассоциировался с этим, связан с кошкой, что была у нее в детстве, пока ее не переехала машина, и как она сидела с кошкой на коленях, и гладила кошку, и чувствовала рокот ее мурчания, и целиком чувствовала текстуру теплого меха и мышц и костей под ним, и могла так сидеть и гладить кошку долго-долго с прикрытыми глазами, будто отключаясь или впадая в ступор, хотя на самом деле чувствуя полную противоположность ступора – чувствуя себя абсолютно осознающей и живой, но в то же время, сидя и снова и снова медленно гладя кошку одним и тем же движением, она на десять-двадцать минут словно забывала свое имя и адрес, и почти все на свете о своей жизни, хотя это была совсем не отключка, и как же она любила ту кошку. Скучала по ощущению ее веса, не похожему ни на что, не тяжелому и не легкому, и почти все следующие два-три дня она временами чувствовала себя так же, как чувствует сейчас, – как кошка.

– В смысле, ты о желании меня завалить?

Дриньон:

– Думаю, да.

Мередит Рэнд:

– Он сказал, что он, по сути, труп, сказал слова «труп» и «ходячий мертвец», поэтому суть как раз в том, что он и не может в меня влюбиться в этом смысле, сказал он. Ему не хватит сил залезть мне в трусики, даже если бы он хотел.

Дриньон:

– Значит, он рассказал о своем состоянии.

Мередит Рэнд:

– Не так подробно; он сказал, это не мое на самом деле дело, не считая того, как это касается моей проблемы. А я сказала, что начинаю подозревать, будто он только подкидывает намеки – «моя проблема, моя проблема», – но не выкладывает, в чем она, чтобы, типа, зачем-то водить меня за нос, и что я не стану притворяться, будто точно знаю, зачем или чего он хочет, но трудно не задуматься где-то в глубине, что это что-то жуткое или извращенное, о чем я просто в лоб ему и заявила. Я тогда уже забила на вежливость.

– Я немного запутался, – говорит Дриньон. – Это было до того, как он просто заявил, в чем, на его взгляд, твоя главная проблема?

Мередит Рэнд качает головой, хотя в ответ на что именно – теперь неясно вдвойне. Одна из жалоб инспекторов – что она пускается в долгие истории, но рано или поздно теряет нить, и почти невозможно не отвлечься или не отключиться, когда уже не понимаешь, к чему она, блин, ведет-то. Кое-кто из инспекторов-холостяков решил, что она просто ненормальная – издали глазу приятно, но явно лучше обходить за километр, особенно на перерывах, когда каждый миг отдыха драгоценен, а она может быть похуже самой работы. Рэнд говорит:

– К этому времени меня кадрил или обо мне расспрашивал каждый первый мужик в Зеллере, от дневного санитара до пациентов на втором этаже, когда мы спускались на осмотры, что ужасно портило настроение во всех смыслах. Хотя он отметил, что если меня это так обламывает, то зачем я вообще крашусь, если лежу в психиатрической больнице. Что, надо признать, справедливое замечание.

– Да.

Она трет ладонью глаз, показывая либо утомление, либо попытку не отвлечься от истории, хотя Дриньон не выдает скуку или нетерпение.

– Плюс еще как раз тогда он сказал, что врачи Зеллера начали поговаривать, будто моя так называемая привязанность к одному санитару – они тоже видели мужские расспрашивания и вынюхивание, – все углубленные сольные тет-а-теты начали попахивать зависимостью или чем-то нездоровым, и мне ничего не говорили, но его начали расспрашивать и, в общем, всячески на него давить, и тогда нам пришлось дожидаться, когда все уткнуться в телик, и затем уходить на лестницу рядом с отделением, где не так людно, где он обычно ложился на цемент площадки, закинув ноги на вторую или третью ступеньку, о чем к этому времени уже признался, что это не для спины, но что ему нужно поддерживать кровообращение. И в первые пару дней на лестнице мы много говорили о моих подозрениях, чего ему от меня надо и зачем он это делает, все ходили кругами, и он больше рассказал о себе, как заразился кардиомиопатией в колледже, но еще твердил, мол, ладно, он об этом расскажет, если мне так хочется, но это как бы порочный круг, ведь что бы он ни сказал, я, если захочу, все равно могу заподозрить и приписать ему какой-то скрытый мотив, и решить, что это все честно и открыто, но, на его взгляд, не углубленно и не действенно, а скорее мы ходим кругами внутри самой проблемы вместо того, чтобы на самом деле на нее взглянуть, что, сказал он, раз уж он ходячий труп и на самом деле не является частью института психиатрического отделения, только он здесь и может раскрыть на самом деле истину о моей проблеме, и она, сказал он, по сути, состоит в том, что мне пора повзрослеть.

Здесь Мередит Рэнд делает паузу и смотрит на Шейна Дриньона, ожидая вопрос, что именно значит этот диагноз; но он не спрашивает. Кажется, он то ли с чем-то примирился, то ли решил выслушать историю так, как ее помнит и преподносит Мередит Рэнд, то ли заключил, что попытки внести какой-то порядок в ее сторону тет-а-тета принесут противоположный эффект.

Она говорит:

– И, естественно,