Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

Он не был уставшим в привычном смысле — не та усталость, что приходит после долгой работы руками, не та, что скручивает мышцы тугими узлами. Нет. Это была усталость другого рода — вязкая, липкая, та, что разливается внутри, когда день оказывается слишком насыщенным, когда чужие взгляды оставляют следы, когда разговоры остаются непроговорёнными до конца, но не уходят.

Он открыл дверь.

В комнате было темно, только в углу, над столом, ждала его настольная лампа, будто старый, верный спутник, который не задаёт лишних вопросов, не вмешивается, просто продолжает ждать. Мирослав вошёл, не включая свет, медленно снял пальто, повесил его на крючок у двери, прошёл к столу.

Тишина здесь была иначе устроена.

В больнице она не бывает полной: даже ночью её заполняет что-то — то шёпот, то шелест шагов, то приглушённые крики, то дыхание больных, которому прислушиваются врачи. А здесь — пустота. Глухая, непроглядная, без движения, без намёка на постороннее присутствие.

«Порой тишина тяжелее слов».

Он сел, медленно выдвинул ящик стола, достал книгу, ту самую, что открыл пару дней назад, но так и не продвинулся дальше нескольких страниц. Обложка шершавая, бумага тёплая от прикосновений — чужих или его собственных, уже не важно.

Он попытался читать.

Строки плыли перед глазами.

Одно предложение. Второе. Третье.

Значения ускользали, буквы оставались просто буквами, рассыпающимися в воздухе, а мысли — мысли всё равно возвращались туда, откуда он хотел их оттолкнуть.

Голос.

Не его. Чужой.

Глубокий, уверенный, неторопливый. Голос человека, который не задаёт вопросов просто так.

Сталин.

«Почему этот разговор не отпускает меня?».

Он закрыл книгу.

Пальцы привычно, почти на автомате скользнули по корешку, по краю страницы, но он уже не смотрел на неё.

Он помнил.

Помнил, как тот смотрел на него — не как на врача, не как на подчинённого, не как на обычного человека. Как на загадку, которую нужно разгадывать медленно, осторожно, но при этом без сомнений, что разгадает.

Помнил, как хотел отвести взгляд — и не смог.

Как почувствовал что-то неуловимо опасное — не в словах, не в тоне, но в самом факте, что этот человек вдруг проявил к нему интерес.

И теперь этот интерес не исчезал.

Он сидел, глядя перед собой, в тусклое свечение лампы, будто пытаясь найти там ответ, но ответа не было.

Только тишина, густая, настойчиво давящая, не позволяющая расслабиться.

«Бесполезно».

И в этот момент в дверь раздался стук.

Стук в дверь был лёгким, почти неуверенным. Не тем требовательным, с которым приходят за срочным делом, не тем, что приносит с собой ещё один вызов, ещё одну проблему, ещё одну необходимость доказывать, бороться, убеждать. Нет. Этот стук был скорее обычным — но в этой глухой, выжидающей тишине он прозвучал почти чужеродно.

Мирослав медлил.

Секунду, другую.

Затем медленно встал, подошёл, повернул ключ.

Дверь открылась, и в пороге стоял Николай.

Тот же мятый халат, пропитанный больничными запахами — лекарствами, йодом, слабым оттенком пота, который не перебить даже многократным мытьём рук. На воротнике тонкий след крови, засохший, уже не бросающийся в глаза, но Мирослав всё равно замечает его. Пальцы Николая сжаты на пачке папирос, одну он уже успел вытащить, но не прикурил — она просто торчит из угла губ, болтается в такт словам, как небрежно зажатая между зубами спичка.

Взгляд у него живой, но уставший.

«Не тот, что в начале смены».

«Не тот, что у человека, который ещё чувствует силы».

«Но и не тот, что в конце, когда остаётся только пустота».

Этот взгляд — между.

— Что, опять в одиночестве над книгами мучаешься?

Голос его звучит небрежно, почти весело, но Мирослав слышит в нём подспудное ожидание. Словно Николай сам не знает, чего хочет от этого разговора.

— Пытаюсь, но не идёт.

Его собственный голос глуховат. Не от усталости — от мыслей.

Николай фыркает, убирает папиросу обратно в пачку, чуть прищуривается, оглядывает комнату.

— Тогда пойдём прогуляемся. Москва ночью лучше, чем книги.

Пауза.

Мирослав смотрит на него, изучает этот взгляд, этот предложенный жест, этот лёгкий вызов, скрытый в безразличном голосе. Он понимает, что отказа не ждут.

«Не хочу говорить».

«Но не хочу и быть один».

Он глубже вдыхает.

Молча берёт пальто, накидывает на плечи, поправляет воротник.

Выходит.

Дверь за ними захлопывается, оставляя в комнате только тишину.

Москва ночью отличалась от дневной настолько, что казалась другим городом. Не той напряжённой, суетной Москвой, в которой шаги людей дробились о камень, перемешиваясь с лязгом трамваев, окриками, голосами, пропитанными усталостью, вечной нехваткой времени, сухими репликами в кабинетах и больничных коридорах. Нет, эта Москва жила иначе.

Она затихала, вытягивалась в длинные улицы, омытые фонарным светом, растворялась в мерцании влажной мостовой, в чужих окнах, где ещё горел свет, но никто уже не выглядывал.

Они шли по улице молча.

Воздух был влажным, тянулся по коже холодными пальцами, пробирался под ворот пальто, ложился на губы тонкой, едва ощутимой пленкой. Лёгкий ветер цеплялся за края одежды, уносил чужие слова, которые оставались где-то позади, в больничных коридорах, в кабинетах, где пахло лекарствами и смертельной обречённостью.

«Может, в этом и есть смысл — выйти за пределы привычного».

«Оставить стены, покинуть запах йода, выскользнуть из всех этих одинаковых дней, хотя бы на время, на шаг, на несколько глотков холодного воздуха».

Но мысли не уходили.

Они, как нити, тянулись за ним.

От кабинета, от его стола, от той встречи, что продолжала оставлять след, как вдавленный в кожу узор.

«Сталин».

Имя вспыхнуло в голове чётко, резко, как вспышка молнии, но он тут же оттолкнул его. Не здесь. Не сейчас.

— Ты странный, Миргородский.

Голос Николая прозвучал в ночной тишине неожиданно, но не грубо, не резко — скорее, с оттенком ленивого размышления, как если бы он не планировал говорить, но слова вышли сами.

Мирослав чуть повернул голову, взглянул на него.

— Это я-то?

Николай хмыкнул, глядя куда-то в пространство перед собой.

— Да. Ты вроде с нами, но