Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

— Просто я работаю лучше, чем он думал.

Николай фыркает, усмехаясь.

— Умный пациент. Долго думал, но всё-таки дошло.

«Умный?».

«Или просто не смог отвергать очевидное?».

Трудно сказать.

Но, возможно, разницы и нет.

Мирослав не хочет продолжать этот разговор. Он знает, что стоит сделать ещё шаг — и они перейдут к обычным шуткам, к обсуждению пациентов, к тем коротким, отстранённым комментариям, что позволяют врачам не терять голову в бесконечном потоке лиц, диагнозов, симптомов, ошибок и смертей.

Но разговор, к его облегчению, поворачивает в другую сторону.

Из кабинета напротив выходит ещё один врач, раздражённо хлопает папкой по ладони.

— У нас опять инструментов не хватает! Я уже три раза отправлял заявку!

Эти слова падают в коридор как камень в воду, но волны от него не расходятся — они просто исчезают в глубине, как будто все уже знают заранее, что этот разговор не приведёт ни к чему.

Из угла кто-то лениво бросает:

— Отправь ещё раз. Может, сверху кто-нибудь вспомнит, что у нас тут пациенты, а не куклы.

Смех.

Тягучий, пустой, без настоящего веселья, как сухая скорлупа, внутри которой ничего нет.

Все понимают: сверху никто не вспомнит.

Заявки, бумаги, просьбы, требования — всё это отправляется туда, где оно может неделями лежать под другими такими же бумагами, в канцелярских папках, на чужих столах, теряясь в коридорах власти, которые редко пересекаются с коридорами больниц.

Дмитрий Иванович вздыхает, качает головой, снова прикладывается к кружке.

— До нас доходит только то, что само у них на голову падает. И то — если громко стукнет.

«Правда. Ироничная, тягостная, неизменная».

Больница работает не потому, что есть условия.

А вопреки.

Вопреки отсутствию инструментов.

Вопреки старому оборудованию.

Вопреки бюрократии, которая захлёстывает врачей не хуже, чем болезни их пациентов.

«Как долго это может продолжаться?».

«Как долго люди могут лечить без нужных инструментов?».

«Как долго можно работать, зная, что тебя не слышат?».

Но Мирослав ничего не говорит.

Он уже знает: этот вопрос задают здесь все.

И все уже знают на него ответ.

Никто не услышит.

Никто не поможет.

И всё равно — завтра они придут на работу.

Как и всегда.

Мирослав стоит, слушает коллег, но не вмешивается. Слова о нехватке инструментов, о бесполезности заявок, о вечной борьбе с теми, кто никогда не узнает, как здесь работают, с теми, кто сидит в кабинетах далеко от больничных коридоров, звучат как нечто привычное. Как приглушённый шум дождя, который идёт так долго, что перестаёшь его замечать.

Он смотрит на них — на Дмитрия Ивановича, который уже столько лет здесь, что перестал верить в возможность изменений, на Николая, который пока ещё шутит, но через несколько лет, возможно, тоже будет говорить всё это не с усмешкой, а с той же сухой констатацией факта. На других врачей, санитаров, омег, которые проходят мимо, не слушая этот разговор, потому что слышали его уже десятки, сотни раз.

«Ничего не изменится».

«Ни завтра, ни через неделю, ни через год».

Эта система не сломается, потому что держится на таких, как они.

Тех, кто приходит вопреки всему, потому что если они не придут, не останутся, не будет никого, кто займёт их место.

«И всё же… кто-то же должен».

Мирослав не говорит этого вслух.

Просто кивает, бросает короткое:

— Ладно. Я пойду работать.

И возвращается в кабинет.

Всё остается на своих местах.

Как всегда.

Глава 59

Открытый разговор

* * *

Мирослав зашёл в комнату, и первое, что его поразило — несоответствие обстановки тому образу власти, который он привык видеть. Здесь не было тяжёлого дубового стола, уставленного папками с документами, не было бесконечных стопок бумаг и строгих кресел для подчинённых. Вместо этого — небольшая, но удивительно уютная комната, наполненная приглушённым светом и запахом заваренного чая. На низком столе кипел самовар, по полкам ровными рядами стояли книги в кожаных переплётах, а за окном в ночной тьме едва заметно мерцал фонарь, отбрасывая на стену зыбкие, неясные тени. Всё в этом пространстве дышало продуманным спокойствием, но это спокойствие было лишь иллюзией. Мирослав не обманывался: здесь, в этой тщательно обставленной комнате, всё было устроено так, чтобы собеседник чувствовал себя расслабленно, но оставался под полным контролем.

Тишина. Только мерный, глухой тик старинных часов, которые отмеряли время, напоминая о его неизбежности. Этот звук казался почти насмешкой, скрытым намёком на то, что у каждого мгновения есть свой вес, своё предназначение, своя неумолимость.

В центре комнаты, в глубоком кресле, сидел Сталин. Он курил трубку, лениво выпуская кольца дыма, и смотрел на Мирослава с лёгкой, едва уловимой улыбкой. Его поза казалась расслабленной, даже чуть небрежной, но Мирослав знал — это было ложное впечатление. Ни один его жест, ни одно движение не было случайным. В этой лёгкой манере чувствовался холодный расчёт, стальная власть, которая не нуждалась в громких словах. Это была тишина, наполненная весом. Напряжённая, густая, тяжёлая.

Мирослав остановился у порога, и в этот момент ощутил, как что-то невидимое меняется в воздухе — словно невидимая рука переворачивает страницу, открывая новый виток истории.

«Это не просто встреча. Это проверка. И я не знаю, что именно он хочет услышать».

Этот человек не задавал вопросов просто так. Любое слово здесь имело значение. Любая пауза была продуманной. Любое неверное движение могло стоить слишком дорого.

Сталин поднял взгляд, и в этом взгляде было нечто глубже обычного интереса. Он словно изучал Мирослава, разглядывая в нём что-то невидимое, но важное.

— Проходите, Мирослав. Присаживайтесь.

Голос его был ровным, спокойным, но не терпящим возражений.

Мирослав шагнул вперёд, ощущая, как его пальцы сжимаются в кулаки. Каждый шаг отдавался гулким эхом в его сознании. Каждый новый вдох казался тяжелее.

Он не знал, какую игру ведёт этот человек. Но знал одно — в этой комнате он не имел права на ошибку.

Мирослав осторожно опускается в кресло, сохраняя выпрямленную осанку, как будто даже в таком простом жесте необходимо демонстрировать выдержку. Мягкая обивка кажется чужой, непривычной. В воздухе