Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

Эти слова звучат не как предложение, не как вопрос, а как нечто, что уже решено за него.

«Готов ли я?».

Мирослав медленно ставит свою чашку на блюдце, чтобы не выдать себя едва заметной дрожью в пальцах. В голове звучат собственные слова, сказанные самому себе ещё тогда, когда он подписывал бумаги о внедрении новых методов лечения: «Это всего лишь работа. Я не вмешиваюсь в политику.»

Но теперь перед ним сидит не чиновник, не заведующий отделением, а сам Сталин, и он говорит вещи, в которых есть нечто куда более глубокое, чем просто интерес к медицине.

— Я уже делаю всё возможное, товарищ Сталин.

Он произносит это спокойно, точно зная, что каждое слово должно быть выверено.

Сталин кивает — чуть медленнее, чем прежде, словно оценивает его ответ не только по смыслу, но и по тону, по выражению лица, по тому, как он держится.

— Это хорошо.

Он снова берёт трубку, но теперь не делает ни единого движения, просто держит её в руке.

— Но я хочу услышать другое.

Мирослав не двигается, но внутри него всё сжимается.

— Готовы ли вы идти дальше?

Он говорит это так, как если бы путь, о котором идёт речь, был единственным возможным.

— Не думайте о себе, о своих идеях. Думайте о государстве.

Сталин делает небольшую паузу, а затем произносит то, от чего у Мирослава внутри пробегает холод:

— Вы — врач, а врач должен понимать: ради великой цели иногда приходится идти на жертвы.

«Жертвы? Какие жертвы? Что именно он имеет в виду?».

Это слово ударяет в сознание, оставаясь там, как неприятный привкус на языке.

Но Мирослав сохраняет нейтральное выражение лица.

— Врач должен помогать людям, товарищ Сталин. Это главное.

Он произносит это с лёгким нажимом, но Сталин лишь чуть улыбается, как человек, которому ответ уже был известен заранее.

— Помогать — хорошо.

Сталин смотрит на него в упор, словно разглядывая тончайшие трещины на фарфоре.

— Но иногда помощь требует решительности. Смелости. Готовности к трудным решениям.

И затем — последний вопрос, звучащий как нечто неизбежное.

— Вы готовы?

Это ловушка.

Мирослав понимает это, но выхода у него нет.

Мирослав делает глубокий вдох, стараясь удержать лицо бесстрастным, но ему кажется, что воздух в комнате стал гуще, тяжелее, будто каждая пылинка пропитана скрытым смыслом. Внутри него натянутая до предела струна — одно неверное слово, одно неосторожное движение, и она порвётся, оглушая тишиной, за которой может последовать всё что угодно.

Он не может сказать «нет».

Слово «нет» в этом кабинете, перед этим человеком, не существует. Оно раз и навсегда вычеркнуто из обихода, как нечто ненужное, опасное.

Но и сказать «да» — значит подписать себя на нечто, что пока ещё остаётся туманным, необъяснимым, полным скрытых ловушек.

«Я не могу дать ему прямого ответа. Мне нужно выбрать единственно возможное».

Его голос остаётся ровным, но внутри — дрожащий баланс над пропастью.

— Я сделаю всё, что в моих силах.

Он произносит это почти негромко, но в этих словах есть твёрдость, с которой нельзя спорить. Это не соглашение, не отказ — это зыбкая, но единственная грань, по которой он сейчас может пройти, не оступившись.

Сталин улыбается — почти незаметно, почти дружелюбно.

— Это правильный ответ.

Он говорит это так, как если бы Мирослав решил головоломку, в которой не было хороших вариантов, но он всё же сумел найти нужный.

Сталин поднимается — не торопясь, спокойно, как человек, который всё запланировал и не испытывает необходимости торопить события. Это движение само по себе становится сигналом: разговор окончен.

— Вы человек умный, Мирослав. Думаю, у вас большое будущее.

Он слегка склоняет голову набок, смотрит внимательно, почти с одобрением.

— Только не забывайте…

Он делает паузу, едва заметно щурится.

— Вперёд можно идти, назад — нельзя.

«Назад нельзя».

Эти два слова цепляются за сознание, словно крючки, вытягивающие из глубины холодное осознание.

Мирослав встаёт, сохраняя прежнее выражение лица, но пальцы его рук становятся ледяными, будто кровь отошла от кончиков.

Он кивает, как человек, который понял всё, что должен был понять, но ни словом больше не покажет, насколько глубок этот смысл.

— Я понимаю, товарищ Сталин.

Сталин улыбается чуть шире, но в этой улыбке нет тепла, только удовлетворённость.

— Хорошо. Значит, мы друг друга поняли.

Он делает лёгкий жест рукой, словно отмахивается от формальностей.

— А теперь идите. Завтра будет новый день, и в нём работы не меньше, чем сегодня.

Мирослав разворачивается и направляется к выходу. Он не слышит, как тикали часы раньше, но теперь этот звук будто бы раздаётся громче, чем всё остальное.

Каждый шаг отдаётся в голове.

Каждый шаг теперь — только вперёд.

Дверь за его спиной закрывается мягко, но звук этот отдаётся внутри него, будто глухой удар по чему-то невидимому, по чему-то, что уже нельзя вернуть.

Коридор кажется длиннее, чем прежде. Узкий, сероватый, с блёклыми стенами, на которых дрожат тени от тусклого света. В воздухе висит лёгкий запах табака и старой бумаги, сквозняк ползёт по полу, проникая в складки одежды.

Мирослав глубже запахивает пальто, будто это может защитить от ощущения, что что-то неуловимо изменилось.

«Назад дороги нет…».

Он знал это и раньше, но теперь, после сказанных слов, после этой встречи, оно обрело новый, тяжёлый вес. Как печать, которую невозможно стереть.

Шаги его гулко раздаются в пустом коридоре, замедляясь, будто ноги сами сопротивляются необходимости идти дальше. Но он идёт.

Потому что теперь остановиться нельзя.

Глава 60

Вечерний отдых

* * *

Коридор общежития тянулся гулкой, выцветшей полосой, освещённой редкими лампами под потолком. Тусклый свет лениво ложился на облупленные стены, на вытертые дорожки на полу, на тени, бесшумно скользящие за закрытыми дверями. В воздухе стоял едва ощутимый запах затхлой древесины, застарелого табачного дыма, едва уловимых следов аптечного спирта, принесённого с больничных халатов. Мирослав шёл медленно, не торопясь, ощущая, как усталость оседает в теле с каждым шагом, как мысли расплываются,