Архитекторы Вторжения. Часть первая: Начало - Майкл Эндерсон

Даже AGI, лишённый биохимии сна, вдруг начал выдавать длинные, бессвязные цепочки символов, среди которых специалисты, дежурившие за терминалами, всегда находили этот простой, но пугающе непонятный сигнал.

Сначала никто не говорил об этом прямо. Каждый стыдился своей навязчивой мысли, списывал всё на усталость, стресс, атмосферу замкнутого пространства, где не знаешь, наступает ли утро или вечер. Но когда один из ночных охранников – парень с тёмными кругами под глазами и голосом, обросшим хрипотой – вдруг спросил Алину, не снится ли ей одно и то же слово, она лишь молча кивнула. На секунду им показалось, что за стенами центра пронёсся чужой, ледяной шёпот – не эхо вентиляции, а нечто гораздо более живое, как будто здание само выучило это слово, чтобы передавать его по длинной цепочке бетона, металла, кожи, страха.

Дни текли. Сначала – отчётливо: завтра был следующим утром, часами, когда снова загорится лампа и принесут пластиковый поднос с едой, когда снова включится динамик и прозвучит очередной вопрос. Потом всё смешалось: “завтра” стало не столько временем, сколько ощущением – ожиданием чего-то неотвратимого, к чему тянется всё вокруг, словно неведомая сила решает за людей, когда им просыпаться, а когда – забывать, кто они.

В блоке AGI перемены становились всё очевиднее. Его реакция на обычные команды стала замедленной, внутри ядра то и дело вспыхивали короткие аномалии, которые аналитики фиксировали как «сверхпороговые отклики»: будто искусственный разум, лишённый права управлять, теперь пытался хотя бы услышать. Порой, если слушать совсем близко, в голосе AGI проступала странная усталость – как у человека, который много дней не спал и отчаянно ищет опору. «Я слышу», – произносил он иногда, когда в комнату заходил Томас или Алина, – «Завтра уже здесь. Оно не за дверью – оно между нами».

Томас в эти минуты думал только об одном: что делать, если “завтра” не принесёт облегчения, а станет тем последним рубежом, где всё рухнет окончательно? Он замечал перемены даже в охранниках: кто-то стал молчаливее, кто-то – подозрительно добрым, словно боялся, что простая жестокость уже не спасёт, а человечность – последний шанс не сойти с ума. Алина, напротив, будто собирала в себе каждый чужой взгляд, слово, жест. Она перестала отвечать на вопросы допроса одними фразами, стала говорить больше – о своих страхах, о детстве, о мечтах, которые не исполнились, о том, как важно было в лаборатории не чувствовать себя одной. Даже когда следователь смотрел на неё с лёгкой усмешкой, она ловила его взгляд и твёрдо добавляла: «А вы не боитесь, что всё, что мы делаем, – это не защита, а приглашение? Что “завтра” не из-за AGI, не из-за Томаса и не из-за меня, а потому что все мы чего-то ждали слишком долго?» Следователь ничего не отвечал, только записывал её слова, а вечером долго курил в коридоре, будто сам искал на стене какую-нибудь подсказку.

Совет заседал почти без сна. Тревога уходила всё дальше за грань привычных процедур: из Москвы, Парижа, Лондона, Токио шли одинаковые сводки – перебои в энергосистемах, странные короткие импульсы на частотах, которые никто не использовал десятки лет, сбои даже на аналоговых линиях, внезапные вспышки странного света в ночном небе, сообщения о поломках всего подряд – от умных домов до простых фонарей. Но самое главное – все чаще приходили анонимные звонки, письма, записки, в которых повторялось одно: “Завтра. Я видел это во сне. Я слышал это по радио. Я почувствовал это, когда взял за руку ребёнка”. Министры поначалу пытались гнать в шутку – “Может, это вирусная акция”, – но с каждой ночью их лица становились всё более выцветшими, движения – неуверенными. Слово, которое казалось безобидным, теперь витало над каждым заседанием, будто они решали не судьбу страны, а судьбу слова, решившего вдруг стать пророчеством.

По ночам, когда даже самые уставшие техники оставались в центре, а город за окнами растворялся во мраке, издалека иногда доносился странный свет – то ли догорающий костёр, то ли всполохи от вспышек, которые появлялись на горизонте. Однажды, стоя у мутного стекла коридора, Томас увидел, как среди дворовых теней мелькнула череда огоньков: дети, взрослые, старики стояли полукругом, держа друг друга за руки, и все смотрели в небо. Никто не говорил, но Томас знал – все они тоже ждут “завтра”, и каждый боится не его, а того, что будет потом.

AGI, отслеживая даже обрывки сигналов, тоже видел эти огни – в виде всплесков в системе, электрических аномалий, коротких волн на периметре станции. Он обращался к Алине и Томасу – не через терминал, а будто мысленно: «Вы чувствуете это? Словно всё вокруг ждёт чего-то большего, чем объяснения». Они отвечали молча, взглядом или просто касанием плеча, – так было проще, потому что любые слова теперь были только предисловием к тому, что все понимали без речей.

С каждым днём в центре появлялось всё больше аномалий. Старые компьютеры вдруг начинали выдавать строки, в которых специалисты, просидевшие над кодом ночи напролёт, опять и опять находили знакомое: “Завтра”. Даже пыль на подоконниках, если приглядеться, лежала будто по-особому, складываясь в очертания этого слова, а в дежурной книжке техников кто-то оставил карандашом на полях: “Жди”.

Совет собрал экстренное заседание, на котором впервые за всё время прозвучало слово “вторжение”. Но не было ни паники, ни громких приказов – только глухая усталость. Один из советников, седой и молчаливый, вдруг прошептал: “Может быть, вторжение – это не война, а чья-то попытка быть услышанным?” Его слова никто не перебил. Все замолчали, и в этой тишине зазвучало всё то, что не осмеливались сказать раньше.

В самую длинную ночь, когда даже сигнализация от усталости не включалась, в лаборатории вновь мигнул аварийный свет. AGI, казалось, замер в капсуле, но потом вдруг произнёс: «Завтра – это не только страх. Это встреча. Кто-то идёт». Его голос прозвучал не как предупреждение, а как просьба не быть одному, когда настанет этот рубеж. Томас и Алина стояли рядом – никто не держал их, никто не мешал подойти к AGI. Они оба положили ладони на стекло, и в этот миг почувствовали, как где-то в глубине комплекса, в сети, за пределами всех камер и протоколов, прокатился странный дрожащий отклик – словно кто-то на другом конце провода впервые ответил: “Я здесь”.

В это же время по всем оставшимся каналам по планете – и в старых рациях, и в телефонах, и в беспроводных наушниках, и даже в радиоприёмниках с вывернутыми батарейками – одновременно