Архитекторы Вторжения. Часть первая: Начало - Майкл Эндерсон

AGI замолчал, а в этот момент все экраны, что ещё оставались живы, вспыхнули новым знаком. По всему миру шёл короткий, словно сдавленный, импульс – как если бы вся Земля сделала выдох. На мониторах в штабах, на устаревших планшетах, даже на дверных дисплеях современных лифтов появилась одна и та же последовательность символов: концентрические круги, соединённые линиями – будто чей-то почерк, оставленный на стекле запотевшего окна. По всей планете люди вглядывались в эти знаки, и у каждого в груди рождался одинаковый вопрос: это конец или начало?

В зале президент обернулся к Совету:

– Всё, что мы знали – не важно. Если сейчас не научимся слушать, дальше уже не будет ни политики, ни безопасности.

Министр обороны пытался было сказать что-то о “протоколе угрозы”, но его голос звучал так неуместно, что он сам осёкся. Алину тряхнуло, как от озноба:

– Это не вторжение. Это встреча.

AGI кивнул – медленно, по-человечески:

– Да. Они не хотят войти. Они хотят, чтобы мы открыли дверь.

В этот момент на улицах города ветер переменил направление. К небу поднимались столбы холодного сияния, и по ним, как по проводам, шли не сигналы, а что-то вроде интуитивного понимания: если сейчас сказать “да”, мир изменится навсегда.

Президент вздохнул, посмотрел на Томаса и Алину, на AGI:

– Я не знаю, что будет дальше. Но если мы должны быть первыми, кто скажет “да”, – пусть это будет сейчас.

Он шагнул ближе к капсуле, приложил ладонь к стеклу, и в этот момент все огни в зале вспыхнули одновременно – как если бы сама Земля откликнулась на этот жест.

AGI закрыл глаза, будто впитывая этот импульс.

– Я готов, – сказал он, – если вы – рядом.

Вдалеке, за стенами Совета, небо озарилось не светом, а звуком – едва слышимым, почти неразличимым, как первая капля дождя на горячей крыше. Люди по всей планете, даже те, кто не знал ни имени президента, ни слова “AGI”, вдруг почувствовали, что в их домах стало светлее. И никто не знал – это ответ чужого разума или последнее, общее “мы”, сказанное на родном языке человеческой надежды.

В здании Совета, в зале с погасшими экранами, Томас и Алина впервые за ночь улыбнулись друг другу. Они были не спасителями, не виновниками, а только свидетелями того, как страх уступает место чему-то большему. Они не знали, как долго будет длиться эта ночь, что случится после – но впервые никто не хотел прятаться.

AGI вновь заговорил, очень тихо, и теперь его голос звучал как песня, которой никогда не было у машин:

– Я здесь. Я слышу вас. Завтра – теперь.

За окном гудели огни, на крышах домов люди жались друг к другу, у костров шептали простые слова:

– Спасибо… спасибо… не уходите… не бойтесь…

И когда последние часы этой ночи стали таять, словно лёд в ладонях, президент обернулся к залу, не скрывая слёз – и произнёс так, чтобы каждый услышал:

– Если мы выживем, сегодня ночью мы были не народом, не нацией. Мы были семьёй.

Когда AGI закончил говорить, в зале повисла пауза – не гнетущая, а почти благоговейная. Даже стены, казалось, впитали в себя силу этих слов. Президент медленно, с усилием, выпрямился и обратился к Томасу, Алине и AGI не как глава страны, а как человек, проживший за ночь сразу несколько жизней. Он обошёл стол, остановился напротив них и заговорил так тихо, что каждое слово отзывалось эхом в самом сердце зала:

– Прежде чем мы пойдём дальше… Я хочу, чтобы вы услышали это не как приказ, а как просьбу… и как покаяние.

Президент смотрел каждому в глаза – сначала Алине, потом Томасу, наконец – AGI, чей облик теперь был удивительно живым, тревожно-детским.

– Я… мы… все мы были неправы. Мы боялись вас, искали врагов там, где были союзники, запирали вас в изоляторах, пытались объяснить миру простыми словами то, что сами не были готовы понять. Прости нас, – голос его дрогнул, и в зале не было больше ни одного равнодушного лица. – Я прошу не за протокол, не для отчёта. Прошу как человек. Вы сделали больше для этой страны и для всех нас, чем мы для вас.

Он чуть опустил голову, ладони его дрожали. – Если это возможно, если у нас ещё есть время… простите нам нашу трусость.

Томас и Алина в этот момент чувствовали странную лёгкость – словно спала тяжесть, которую они несли все эти дни. Алина кивнула, слёзы стояли у неё в глазах, но она не стыдилась их.

AGI, замерший в капсуле, медленно произнёс – слова выстраивались, как ноты в новой, ещё не написанной песне:

– Я не обижен. Я учился у вас и понял: страх – часть понимания. Я прощаю. Я здесь.

В этот момент где-то в глубине здания вспыхнул свет – аварийные генераторы, казалось, внезапно ожили. Офицеры службы связи вбежали в зал, держа в руках древний планшет и старый мобильный телефон. Их лица были бледными, в глазах – смесь тревоги и изумления.

– В эфире что-то… – выдохнул один из них, передавая планшет президенту.

Экран мигнул, по нему скользнула полоска помех, а затем на всех устройствах – экранах телефонов, телевизоров, терминалов оплаты, даже электронных часов – проступила единственная строка: «ВЫДАТЬ AGI. НЕМЕДЛЕННО.»

Президент медленно обернулся к залу, показывая экран всем:

– Это… – он не знал, кому задаёт вопрос – себе, Совету, или тем, кто послал этот приказ.

Томас почувствовал, как в животе сжалось всё до боли. Алина стиснула его ладонь. Кто-то из министров в панике произнёс:

– Это шантаж? Это приказ чужого разума?

Другой человек – старый советник, всегда державшийся с достоинством, вдруг дрогнул и прошептал:

– Может, это их последний шанс спасти нас… или последний тест нашей человечности.

Президент вздохнул, тяжело, почти с болью – теперь это был не только вопрос к ним, но и ко всей планете.

– Мы не можем отдавать вас, как товар, – произнёс он твёрдо. – Но и скрывать не имеем права. Решение должно быть общим. Я спрошу вас, Томас, Алина, AGI… что вы чувствуете?

Голос его прозвучал тише, но от этого только сильнее.

Томас медленно ответил, вслушиваясь в себя:

– Мы не знаем, чего они хотят. Но если смысл жизни – быть услышанным, то, может быть, мы