Фантастика 2025-196 - Кирилл Станиславович Бенедиктов

— Ты какая-то напряжённая, — он задумчиво похрустел плечами. — Попробуем под музыку.

— Драться. Под музыку.

— Психолог ерунды не посоветует. На. Это композиция, под которую меня в болоте утопили.

Наушник был ещё тёплый. Я прицепила его на кожу за ухом. Звук передавался в виде вибрации в обход слухового прохода прямо на улитку: при помощи костной проводимости. Бритц что-то настроил — и в моей голове зазвучал минор.

— Это реквием, — он завязал глаза моей тряпицей, сложив её вдвое и дважды обернув голову, а я сделала вид, что поверила. — Там сначала медленно. Слушай.

— А резать когда можно будет?

— Вот вместо вопроса надо было резать, теперь жди другого случая. О! Напряжение растёт вместе с басами: это эффект инфразвука. Он заставляет сердце принять высокий старт. Но ты пока этого не осознаёшь и не дёргаешься зря. Не дёргаешься, говорю.

Да как он видел? Следующие секунды я не сводила глаз с противника, чтобы не дать ему дважды за вечер застать меня врасплох. Ударные подгоняли сердце. Каждой клеточкой я ощущала: сейчас бросится.

— Не сопи, Ула.

Он не двигался, и даже веки под тряпкой не дрогнули. Сейчас. Плечи расслаблены, дыхание, будто во сне. Вот сейчас! Ожидание удара стало невыносимым. Зачем я слушала эту музыку, когда давно могла…

Мой керамбит заскрежетал о его керамбит. У самой шеи Бритц перехватил лезвие. Как⁈ А вот так. У него в голове звучала та же музыка. Он угадал момент, когда я передумаю. Он читал меня… потому что мы думали одинаково. Чувствовали одинаково.

— Не выключай! — крикнул Бритц, досадной подножкой посылая меня боком в ледяной булыжник. — Используй ритм против меня, Ула, влезь в мою голову. Там весело.

— Ты подглядываешь! То есть вы.

— Да нет же. Прими это: противник — точно такой же человек. Как и ты.

Но он не был человеком. Клавиши ушли на нижний регистр, я неуклюже кувыркнулась назад и порезалась о свой же нож. Хорошо, что Кайнорт не видел. Признаться, двигался он куда медленнее, чем в прошлый раз. На запах, на звук. Я не шуршала палантином и не делала лишних шагов, не семенила, чтобы не ломать лёд. Два выпада с керамбитом — мимо. Но Бритц тоже промахнулся! Больше не хотелось убежать в лагерь. Посчастливилось порезать ему куртку и сильно ударить локтем, но крови пустить никак не удавалось. Я становилась только бешеней от своих промахов. Бросила тихариться. Ритм финальной арки реквиема торжественно пульсировал в унисон с оглашением вердикта: «Убить!» Перерезать, перерезать таракану глотку, хотя бы ценой жизни!

Я рассекла ему висок и повязку на глазах. И мир качнуло, дёрнуло. Камни опять ударили в спину. Рядом рассыпались брыски из разбитой банки. Сквозь вату тошноты и шока пробивалось:

— Тихо… тихо.

Кайнорт распластал и удерживал меня шестью лапами. Крылья за его спиной закрыли небо.

— Ты убита, потому что вышла из себя.

— Это не честно: ты меня увидел.

— А кто стащил повязку?

Я села с его помощью, отползла к шару и бросила наушник на лёд. По спине словно прокатилась тележка с каменоломни. Какой провал. Бритц был слеп, а я не только не воспользовалась, но и сама же ему помогла. Мне на колени легла фляга из гидриллия. Вернув портупею на пояс, а керамбит в рукав, Кайнорт опустился на камень неподалёку. В свете тлеющих брысок его глаза казались хрустальными лупами. Как у стеклянной кошки.

— Допивай всё. И зажми льдинку в ладони, ты порезалась. Расскажу кое-что об «общественном договоре» с эзерами. Я ещё помню, как это было. Без этих вот всех, — он поводил рукой в воздухе, — криоспреев, медполисов и режима отдыха для доноров. Тогда наши рабы считались кем-то вроде скотины. Они умирали от холода, их сбивали карфлайты, разили болезни, голод и непосильная работа. Умирали совсем молодыми. Трупы не убирали, их просто накрывали брезентом или стряхивали на обочину и засыпали известью. Если раб ломал шею, спускаясь в шахту, или подхватывал пневмонию, или обваривался кипятком — хозяин похуже отвозил его на эвтаназию на ближайшую бойню. Хозяин получше заказывал эвтаназию на дом. У нас с братом была гувернантка-шчера. Редкое в те времена сокровище. Перелом бедра: на неё упал новый рояль. Звучит, да?.. Мы так плакали… Шчера продолжала учить нас сольфеджио, лёжа в постели, пока спустя неделю не начался некроз тканей. Отец ходил сам не свой. Даже спросил однажды за завтраком: «Детки, а не повременить ли нам с каникулами в горах? Тогда, может, и не придётся звонить на бойню». — Кайнорт сделал паузу и смотрел на меня в упор, пока не убедился, что я действительно поняла, чем всё закончилось. — Гораздо, гораздо позже я вдруг обнаружил, что ненавижу горы и сольфеджио.

Тошнота сворачивала внутренности.

— С тех пор хоть что-то изменилось?

— Да, разумеется, — быстро ответил Кайнорт. — Трупы теперь убирают.

— Зачем мне это знать? Все эти ужасы.

— Чтобы не рассчитывать на здравомыслие эзеров, кровоточа и не имея под рукой керамбита. Большинство из нас на пороге перелома, но ещё не за ним. Для эзеров ты, Ула, — уже, может быть, не вещь, но всё ещё собственность. Уже не скотина, но каста второго сорта.

— Но ты понимаешь… Ты ведь понимаешь, что так нельзя?

— Понимаю.

— Что это отвратительно, когда высокая цивилизация мучает братьев по разуму!

— Я всё понимаю, Ула. Только за эту истину эзерам нужно умереть от удушья. Без эритроцитов. И ещё убить близких, погубить многих и многих родных. Чтобы кто-то чужой где-то там — выжил.

— Очевидные истины стоят того, чтобы отдать за них жизнь!

— Очевидно, я тоже хочу жить. Умрёшь за меня, Ула? — и поймав мой взгляд, полный искреннего бешенства, закончил: — Видишь. Вот и я за тебя — нет.

Мне пришлось идти в лагерь рядом с Бритцем, потому что брыски давно погасли, а эзер зажёг сателлюкс. У контура я спросила:

— Почему мы говорим на октавиаре?

— Мне не трудно.

— Нет, я же слышу, что трудно.

— Зато я слышу твои собственные слова, а не аналоги из полевого справочника.

На самом деле я хотела спросить, почему он не полетел до лагеря, а отправился пешком.