Всё об Орсинии - Урсула К. Ле Гуин

– Так я только о тебе все время и думаю!

– Нет, неправда. Ты думаешь о себе, о том, что ты слепой, и все такое прочее. Позволь мне думать об этом и не воображай, будто мне это безразлично.

– Я думал о тебе. Всю зиму. Все время. Это… это никуда не годится, Лиша.

– Да, здесь – не годится.

– А где же еще? Где мы годимся? В том доме на Холме? Можем разделить его – по двадцать комнат на брата…

– Санзо, мне нужно закончить глажку, белье должно быть готово к обеду. Если мы что-то решим, то уж обсудить это со всех сторон как-нибудь сумеем. Я бы, например, хотела раз и навсегда убраться подальше от Ракавы.

– Вот как? – Он колебался. – А ты придешь сегодня после обеда?

– Хорошо.

Она ушла, покачивая кувшином. Спустившись в подвал, она остановилась у гладильной доски и вдруг разрыдалась. Она не плакала уже несколько месяцев; ей казалось, что она стала слишком взрослой, чтобы плакать, что теперь она никогда больше плакать не будет. Однако плакала, сама не зная почему; слезы бежали по щекам, точно река, освободившаяся от пут зимнего льда. Лиша не испытывала при этом ни радости, ни горя и, так и не перестав плакать, вновь принялась за работу.

В четыре она собралась было подняться в квартиру Чекеев, но Санзо поджидал ее во дворе. Они отправились на Холм, в заброшенный сад, и уселись на той же лужайке в тени каштанов. Молодая трава была еще редкой и нежной. В темно-зеленой гуще листвы кое-где желтовато-белыми свечами светились первые цветы каштанов. Над городом в теплом голубом мареве кружили голуби.

– Там, возле дома, полно роз. Как ты думаешь, они не будут против, если я сорву несколько штук?

– Они? Кто это «они»?

– Вот и отлично. Я сейчас вернусь.

И принесла целый букет мелких колючих красных роз. Санзо лежал на спине, подложив руки под голову. Лиша села на землю с ним рядом. Мощный теплый ветер апреля дул со стороны заката.

– Слушай, – сказал Санзо, – а мы ведь тогда так ни о чем и не договорились, верно?

– Не знаю. Наверное, нет.

– Когда это ты стала такой?

– Какой «такой»?

– Ох, все ты прекрасно понимаешь! Ты раньше всегда была другой. – Он был совершенно спокоен, позволил себе расслабиться, и голос его звучал тепло и как-то по-детски, чуточку картаво. – Ты раньше вечно молчала… А знаешь что?

– Что?

– Мы ведь так и не дочитали ту книгу.

Он зевнул и повернулся на бок, лицом к ней. Она накрыла рукой его пальцы.

– Когда ты была девочкой, ты все время улыбалась. А теперь?

– Не улыбаюсь с тех пор, как тебя встретила, – сказала она, улыбаясь.

Ее рука лежала на его пальцах совершенно спокойно.

– Послушай… У меня пенсия по потере трудоспособности – двести пятьдесят. На эти деньги вполне можно выбраться из Ракавы. Ты ведь хочешь уехать?

– Да, хочу.

– Хорошо, тогда у нас есть Красной. Там, кажется, не так скверно с работой, как здесь, и потом, там жилье должно быть дешевле – это ведь большой город.

– Я тоже об этом думала. Там, наверное, разная работа найдется, не только на ткацких фабриках, как здесь. Я бы что-нибудь смогла подобрать себе.

– Я бы тоже. Наверное, и там можно плетеную мебель делать, если найдутся люди с деньгами, которым такая мебель по вкусу. А еще я мог бы мебель чинить. Я этим всю прошлую осень и здесь занимался.

Он словно прислушивался к собственным словам. Потом вдруг рассмеялся своим странным смехом, и лицо его совершенно переменилось.

– Послушай, – сказал он, – и все-таки это никуда не годится! Ты что же, за руку меня в Красной поведешь? Нет, забудем об этом. Тебе-то и правда нужно уехать отсюда, причем поскорее и навсегда. Так что выходи замуж за этого парня и уезжай. Ну подумай ты головой, Лиша!

Он давно уже не лежал, а сидел, обхватив колени руками и отвернувшись от нее.

– Ты говоришь так, словно мы с тобой два нищих оборванца, – сказала она. – Словно нам нечего дать друг другу, словно нам некуда пойти!..

– Вот именно. В этом-то все и дело. Нечего дать и некуда пойти. Мне, например, нечего дать тебе. Неужели ты думаешь, что, если мы уедем отсюда, что-нибудь в этом отношении изменится? Неужели ты думаешь, что там я стану другим человеком? Неужели ты думаешь, что стоит мне завернуть за угол, и?.. – Он пытался шутить, но в словах его слышалась мука.

Лиша стиснула пальцы.

– Нет, я, конечно, ничего такого не думаю, – сказала она. – И не вторь, пожалуйста, всем вокруг. Это они так считают. Говорят, что мы не можем уехать из Ракавы, что нам суждено остаться тут навечно, что я не могу выйти замуж за Санзо Чекея, раз он слепой, что мы не сумеем ничего добиться, раз у нас нет денег… Да, это правда, сущая правда. Но это еще далеко не все! Правильно ли, что нищему нельзя просить? А что же еще делать? И если тебе все-таки достался кусок хлеба, то неужели ты его выбросишь? Знаешь, Санзо, если бы ты чувствовал так, как я, ты взял бы то, что тебе дают, и уже не выпустил бы из рук!

– Лиша, – сказал он, – о господи, да я же не хочу выпускать это из рук!.. Ничего другого мне…

Он потянулся к ней, и она бросилась ему на шею; они сжали друг друга в объятиях. Он хотел было что-то сказать, но долгое время не мог вымолвить ни слова.

– Ты знаешь, что я хочу тебя, что ты нужна мне, что больше для меня ничего на свете не существует, что больше у меня ничего и нет…

Он заикался, и она, отталкивая его, отвергая эту его нужду в ней, твердила: «Нет, нет, нет, нет», но сама все сильнее прижималась к нему. И даже сейчас сил у нее оказалось все-таки значительно меньше, чем у него. Через некоторое время он сам отпустил ее, взял ее руку, легонько погладил и сказал довольно спокойно:

– Послушай, Лиша, я действительно… ты же знаешь! Только шансов у нас очень мало, Лиша.

– У нас их никогда не будет слишком много.

– Тебе-то удача вполне могла бы улыбнуться.

– Ты – моя удача, и пусть шансов у нас очень мало, – сказала она с легкой горечью и одновременно с глубокой верой.

Какое-то время он не знал, как ей ответить. Потом глубоко вздохнул