Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

Но мысли цеплялись за непроизнесённые вопросы, за недомолвки в словах Сталина, за ощущение, что теперь он находится под взглядом, даже если никто не наблюдает за ним напрямую.

Что, если он ошибётся?

Что, если его предложения окажутся бесполезными?

Что, если всё, что он думал, планировал, все эти идеи, которые казались такими логичными, внезапно рассыплются в реальности, как бумажные фигуры под дождём?

Он чувствовал, как это давит на него.

Каждое решение теперь — больше, чем просто шаг.

Теперь — это шаг, за которым следит власть.

Теперь он не просто врач, не просто человек, который хочет что-то изменить — он тот, кому позволили действовать, но вместе с этим дали понять, что ответственность за каждое действие будет выше, чем он мог себе представить.

И всё же он не мог позволить себе дрожать.

Не мог позволить себе сомневаться.

Потому что сомнения — это слабость, а слабость здесь не прощают.

Он провёл рукой по лицу, на секунду зажмурился, пытаясь сбросить это чувство, этот груз, этот липкий осадок после встречи.

Нет.

Он не будет сдаваться.

Эта мысль пришла резко, почти с яростью.

Он откинулся назад, затем вновь подался вперёд, вновь посмотрел на записи.

«Я здесь, потому что мне дали шанс. Я должен быть уверенным в том, что делаю, и не бояться изменений».

Он не мог отказаться.

Теперь — нужно действовать.

Мирослав снова взглянул на свою тетрадь, но теперь уже иначе. Буквы больше не расплывались перед глазами, не теряли чёткости, не превращались в бессмысленные знаки, как это было несколько минут назад. Теперь они выстраивались в систему, каждая мысль занимала своё место, каждая идея — свой порядок. Но порядок ли?

Он провёл пальцами по краю страницы, чуть нажимая на бумагу, будто проверяя её плотность, будто хотел ощутить, что всё это реально. Что всё, что он записал, всё, что он выстраивал в голове, имеет смысл, имеет вес, может быть претворено в жизнь.

Но может ли?

До сегодняшнего дня он думал, что знает, как должно работать здравоохранение. Эффективное распределение пациентов. Улучшенная диагностика. Система подготовки врачей, которая позволила бы не просто лечить, а предугадывать болезнь прежде, чем она успеет превратиться в приговор.

Всё это — возможно.

Теоретически.

Но теперь он не был уверен.

Теперь он знал: теория — ничто, если она не вписывается в рамки системы.

Он медленно провёл карандашом по полям, очерчивая круги, подчёркивая основные мысли. Впервые ему пришлось задуматься не только о самой идее, но и о её внедрении.

Что он знал о системе?

Что он знал о том, как меняется власть? Как меняются приказы? Как одно решение может стоить карьеры, а другое — жизни?

Теперь ему предстояло не просто работать с бумагами. Теперь он должен был изменить саму ткань процесса, а для этого нужно было понимать не только медицину, но и то, что ею управляет.

Он глубоко вдохнул, наклонился вперёд.

Если он хочет, чтобы это заработало, он должен играть по правилам.

Не тем, что написаны на бумаге, а тем, что не говорят вслух.

Он сжал пальцы на карандаше, сделал короткую пометку в тетради, затем ещё одну.

Он не мог позволить себе колебаний.

Не сейчас.

Не здесь.

«Если я хочу изменить что-то по-настоящему, мне придётся научиться быть частью этой системы».

Тихий стук в дверь раздался неожиданно, но так, как стучат люди, которые знают, что их не ждут, но всё же приходят. Мирослав вздрогнул, но тут же взял себя в руки. В стуке не было ничего страшного, ничего резкого, и всё же он отдался в воздухе странно, как будто кто-то попытался сделать его неслышным, а потому он прозвучал только сильнее.

Он поднялся, шагнул к двери, но прежде чем взяться за ручку, задержался на мгновение, неосознанно, непроизвольно, точно боялся — но чего?

Глупо.

Он сжал холодный металл.

Щелчок.

Дверь отворилась.

На пороге стоял Николай.

Мирослав посмотрел на него пристально, точно пытался определить, зачем тот пришёл.

— Ты сильно переживаешь, да?

Он сказал это спокойно, не глядя на него в упор, а чуть в сторону, как будто ему было всё равно, услышит ли он ответ или нет, но тем самым делая слова ещё неотвратимее, ещё точнее.

Это не вопрос. Это диагноз.

Николай смотрел так, как смотрят люди, которые слишком долго живут среди тех, кто не говорит правду.

Мирослав ничего не ответил.

Что тут было говорить?

Он шагнул в сторону, пропуская его внутрь.

Николай вошёл.

Сел. Сразу, не мешкая, точно знал, что задержится надолго. Мирослав же не спешил, он сначала закрыл дверь, потом медленно прошёл к столу, машинально дотронулся до тетради, как будто проверяя, на месте ли она, а в самом этом движении была какая-то ненужная осторожность, какая-то странная нерешительность, как если бы он сам не знал, зачем сделал этот жест.

— Знаю, что перед тобой стоят большие задачи. Но у тебя получится. Я уверен.

Такая простая фраза.

И оттого она прозвучала страшнее всех угроз, которые могли бы прозвучать в этой комнате.

Потому что если бы Николай сомневался, если бы хоть на мгновение допустил, что у него может не получиться, это можно было бы оспорить, можно было бы сказать: «Ты ошибаешься» — но нет, он не оставил пространства для возражений.

Он верил.

И именно в этой вере было что-то необратимое, что-то неостановимое.

Мирослав не ответил сразу.

Как будто медлил, как будто не мог подобрать слова, которых ещё не существовало.

— Не знаю…

Голос прозвучал тише, чем он ожидал.

И в этом тоже было что-то странное.

Как будто все мысли, вся тяжесть, весь груз этих дней вдруг выдавили из него голос, лишили его силы.

Он посмотрел на тетрадь.

— Это ведь совсем другое…

Он осёкся.

Слишком быстро.

Но Николай не заметил. Или сделал вид, что не заметил.

— Другой масштаб.

Только не другое время.

Этих слов он не мог сказать.