Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

Он выпрямился.

В тот же миг его взгляд натолкнулся на чужие глаза.

На самом краю двора стоял мужчина.

Не врач. Не пациент. Не прохожий.

Просто стоял и смотрел.

Не делал ничего, не двигался, не пытался скрыться. Он просто был там — и этого было достаточно.

Слишком долгое молчание. Слишком прямая линия тела. Слишком чёткий, осмысленный взгляд, в котором не было ни эмоций, ни безразличия — только констатация факта.

Этот человек не случайность.

Его не должно было здесь быть.

Мирослав сделал шаг вперёд.

И мужчина исчез.

Резко, молниеносно, будто он и не стоял там всего секунду назад.

— Чёрт.

Мирослав сжал пальцы, чувствуя, как внутри нарастает что-то почти животное, что-то, что тянуло его броситься следом, догнать, разорвать это молчание, но… что это изменит?

Что это докажет?

Что он узнает, даже если схватит его за плечо и заставит сказать хоть слово?

Может, это совпадение?

Может, кто-то из органов?

Может…

Может, это даже не человек, а просто страх, принявший форму?

Он стоял, глядя в темноту, туда, где только что был этот силуэт, туда, где только что смотрели на него, но теперь не было ничего.

Только пустой воздух. Только сырость. Только ощущение неизбежности.

Он медленно повернулся к выходу.

Время встречать неизвестное.

Глава 65

Вечерний прием у Сталина

* * *

Москва встречала его холодным светом фонарей и тягучей, выжидающей тишиной. Город жил, но жил по-иному, чем днём, как будто к вечеру выдыхал все лишние звуки, оставляя только самое главное. Окна горели ровным светом, автомобили редкими тенями скользили по мокрой брусчатке, и в этом движении было нечто неизменное — что-то, что существовало здесь задолго до него и продолжит существовать, когда его уже не будет.

Мирослав сидел в машине. Она ехала ровно, без рывков, плавно скользя по широким московским улицам, которые сейчас казались особенно пустыми и безразличными. Внутри салона было тихо, слышался только глухой гул мотора и редкое потрескивание динамика радио, в котором то и дело прерывался звук.

Всю дорогу он не проронил ни слова. Да и кому здесь было говорить?

Они знали, кто он.

Он знал, зачем его везут.

Вопросов не задавали — потому что они были лишними.

Он смотрел в окно, наблюдая, как медленно проплывают мимо здания — тёмные, строгие, непреклонные. Москва словно раздвигалась перед ним, открывая путь — не из уважения, а потому что так было надо. Как будто сама история, которую он ещё не до конца осознал, уже сделала для него выбор.

Когда машина остановилась у кремлёвских ворот, Мирослав почувствовал, как внутри него что-то сжалось — не страх, нет, скорее чувство окончательной точки, в которую его привезли, и теперь назад дороги нет.

Охранник открыл дверь, жестом приглашая его выйти.

— Прошу вас, товарищ Миргородский.

Голос был ровным, без оттенков, без эмоций. Как и полагалось.

Он не сразу двинулся. Не потому что сомневался — он не имел права на сомнения. Просто в этот момент ему показалось, что всё вокруг на мгновение остановилось — город, ночь, воздух, даже движение времени. Будто он ещё мог сделать выбор, будто мог решить — выйти или остаться в этой машине, исчезнуть из игры, в которую его втянули.

Но нет.

Эта дверь — не вход и не выход.

Это приговор.

Мирослав вышел.

Здание перед ним возвышалось холодной, массивной тенью, давящей, неотвратимой. Здесь он был не тем, кем хотел быть, не врачом, не человеком, не независимой фигурой. Здесь он был тем, кого пригласили. Тем, кого оценят. Тем, кому вынесут вердикт.

Охранники не смотрели на него пристально, но он знал — они всё видят.

Они видят его осанку, выражение лица, скорость шагов. Всё записывается, фиксируется в невидимой книге судеб, в которой ошибки не прощают.

Он сделал первый шаг.

Затем второй.

Третьего он уже не замечал — потому что его уже ждали.

* * *

Кабинет был просторен, но не роскошен. Это не было тем богатством, что слепит глаза позолотой, не тем величием, что пытается подавить масштабом. Здесь не было ненужного — ни лишних деталей, ни украшений, ни тени чего-то показного. Всё было целесообразно. Утилитарно. Даже массивный дубовый стол, с его идеально ровной поверхностью, не блестел лаком, а казался рабочим инструментом, а не символом власти.

Но в том-то и дело: он был символом власти.

Власть в этом кабинете не нуждалась в доказательствах. Она была воздухом, стенами, тишиной.

Мирослав сделал ровно столько шагов, сколько требовалось, чтобы не показаться ни слишком медленным, ни слишком торопливым. Он остановился у края стола, едва заметно выпрямив спину.

Перед ним, немного пригнувшись к бумагам, сидел человек, от которого зависели жизни тысяч. Миллионов.

И сейчас — одна.

Его.

Сталин не поднял голову сразу. Он не поднимал её намеренно.

Перо в его руке продолжало скользить по бумаге — плавно, ровно, без остановок, будто Мирослава здесь ещё не существовало. Сначала это было просто наблюдением, фактом, который не требовал интерпретации. Затем — моментом излишне долгим. Затем — проверкой.

Игра власти.

Пауза не была случайной.

Она не была даже паузой.

Она была первым вопросом, заданным без слов.

Что ты сделаешь?

Будешь говорить?

Будешь ждать?

Будешь пытаться дышать тише?

Мирослав не ответил на этот вопрос. Он не сделал ничего.

Время растянулось, а вместе с ним растянулось ощущение, что воздух в комнате стал гуще.

Наконец, Сталин отложил перо. Сделал это медленно, будто давая понять, что сам решает, когда обратить внимание на собеседника.

Поднял голову.

И посмотрел.

Мирослав встретил этот взгляд, но не задержался в нём дольше, чем следовало. Он не отвёл глаз сразу — но и не позволил, чтобы это выглядело как вызов.

Альфа.

Альфа, которому не нужно показывать своё превосходство — оно уже было неоспоримо.

Здесь не было феромонов, не было игры инстинктов, но он чувствовал её на глубинном уровне, как чувствует добыча, когда рядом с ней — хищник, которого нельзя спровоцировать.