Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

без попытки убедить — так сильно его ранили. Почему именно в этой бесхитростной уверенности, в этом спокойном взгляде Николая было нечто, что разрезало его изнутри, что не позволяло ему сохранить в себе ту целостность, которой он цеплялся до этого? В этом не было насилия, не было приказа, не было жесткого давления — и именно поэтому оно воздействовало на него сильнее, чем любое принуждение. Николай просто был уверен в нём. Как будто знал, что всё, что происходит, не случайность, не временный приступ амбиций, не порыв, который пройдёт. Как будто знал, что Мирослав уже выбрал, даже если сам ещё не осознал этого.

Он медленно поднял голову. В глазах ещё оставалась тень сомнения, но уже не той разъедающей, сковывающей неуверенности, а чего-то другого, чего-то, что он пока не мог назвать. Сомнение, которое не мешает двигаться, а наоборот — подталкивает. Может быть, потому что когда не остаётся выбора, когда всё уже решено, единственное, что остаётся, — это идти вперёд.

— Спасибо, Николай.

Он сказал это тихо, почти беззвучно, но с какой-то странной, невидимой тяжестью. Как будто само слово «спасибо» для него несло куда больше смысла, чем просто благодарность. Как будто в этом слове было что-то, что не подлежало объяснению.

Николай улыбнулся. Но не весело, не беззаботно.

— Дружище, ты ведь знаешь, что я всегда рядом.

Он сказал это так, как говорят вещи, в которых не может быть сомнения.

— Пойди и покажи, что ты можешь сделать.

Он не поднимал голос, но в его словах была какая-то странная, пронзительная твёрдость.

— Не просто как врач.

Пауза.

— Но как человек, который может изменить эту систему.

И теперь Мирослав знал.

Отступать уже было некуда.

Мирослав сидел за столом.

Перед ним всё ещё лежала тетрадь — те же страницы, те же записи, тот же разложенный по пунктам порядок мыслей, который ещё недавно казался прочным, логичным, правильным, но теперь… теперь в нём вдруг появилось что-то зыбкое, что-то, что не давало уверенности, не позволяло сказать себе: «Вот, это истина, это твёрдое, незыблемое».

Он медленно провёл рукой по столу, как будто проверяя, существует ли ещё что-то твёрдое в этом мире.

Как будто проверяя, не растаяла ли реальность.

Почему именно сейчас?

Почему именно теперь, когда решение уже принято, когда выхода нет, когда он сам согласился?

Должен был прийти покой — хотя бы тот холодный, рассудочный, математический покой, который бывает, когда ты видишь, что пути назад не существует, что всё решено.

Но не было покоя.

Было напряжение, было ожидание, было что-то новое, живое, но страшное — как шаг в бездну, которую ещё не видишь, но уже знаешь, что она там, перед тобой.

«Я не могу позволить себе быть слабым».

Мысль эта пришла не как вывод, не как решение, а как приказ, как что-то чужеродное, что проникло в него извне, что пришло откуда-то ещё — оттуда, из-за пределов комнаты, из-за пределов этих стен, даже из-за пределов самого его сознания.

Он не мог позволить себе быть слабым.

Но что значило это «слабы»?

Если бы слабость была только в теле, в руках, в голосе, в словах — это было бы проще. Тогда можно было бы держаться, можно было бы напрячь мышцы, можно было бы говорить твёрдо, можно было бы идти вперёд, глядя прямо, не позволяя себе колебаться.

Но ведь слабость — не там.

Вовсе не там.

Она глубже.

Она в сомнении, в этих дрожащих, едва ощутимых уколах мысли: «А вдруг?».

«А вдруг я ошибаюсь?».

«А вдруг всё это — не то?».

«А вдруг я только сыграл в уверенность, а вдруг я только хотел верить в свою силу, но её нет?».

Но он не мог позволить себе быть слабым.

Потому что если он позволит себе усомниться — всё рассыплется.

Всё, что он делал, всё, что он думал, всё, во что он пытался себя заставить поверить.

Он должен идти вперёд.

Он должен доказать.

Кому?

Николаю?

Нет.

Сталину?

Нет.

Самому себе.

Потому что если он сам не поверит в себя, если он сам не заставит себя поверить — никто другой этого не сделает.

А тогда всё рухнет.

И тогда он останется один.

Снова.

Как был один до этого.

Он медленно сжал пальцы.

«Я должен доказать, что могу справиться.»

Он произнёс эти слова мысленно, но так, как если бы говорил их вслух.

Как если бы это был не монолог, а клятва.

Мой путь в этом мире только начинается.

Да.

Только начинается.

А значит, он не может повернуть назад.

А значит, он не может дать слабину.

А значит, он готов.

Ко всему.

Мирослав медленно поднялся.

Он не сделал этого резко, не вскочил, не совершил ни единого резкого движения, но всё его тело словно вдруг стало более плотным, более весомым, более настоящим. Будто с каждым мгновением, с каждым ударом сердца он укреплялся в своей реальности, утверждался в собственном существовании, собирался воедино после долгого внутреннего раскола.

Рука его всё ещё лежала на столе, но он не замечал этого. Не замечал, как пальцы сжались, как вены под кожей проступили сильнее, как вся его поза, даже дыхание, изменилось — стало другим, твёрдым, напряжённым, но не скованным.

Как будто решение, принятое внутри, теперь передавалось телу.

Как будто теперь не было ни шаткости, ни сомнений, ни зыбкости.

Только движение вперёд.

Он стоял, но не был неподвижен.

Он не чувствовал ни усталости, ни страха — только какое-то странное, новое ощущение, которое раньше не знал.

Это не было спокойствием.

Нет.

Это было нечто иное, более суровое, более твёрдое, более близкое к железу, к камню, к чему-то, что не склоняется, что не может быть сломано одним лишь порывом ветра.

Он не думал о том, что именно изменилось.

Он просто зн

ал, что это так.

Тетрадь перед ним осталась раскрытой, но теперь он смотрел на неё иначе.

Если раньше в этих строчках было что-то