Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

Не потому, что не знал, что сказать — нет, он знал.

Но в этом голосе, в этом взгляде, в этом тоне было нечто сильнее любых слов — насмешка человека, который видел десятки таких, как он, которые приходили со своими идеями, горели, верили, рвались, а потом угасали, сталкиваясь с одной и той же реальностью.

— Я врач, — наконец произнёс он, ровно, спокойно, глядя прямо в глаза.

Зав. отделением усмехнулся, закурил, взял папку, открыл, снова закрыл.

— Врач. — Он кивнул. — Это хорошо. Только врачи здесь работают, а не строят воздушные замки.

Мирослав не отвёл взгляда.

— Значит, делать лучше — это воздушные замки?

— Делать лучше? — Сергей Викторович приподнял брови, сделал медленный затяжной выдох. — Послушай, Миргородский. Всё, что ты говоришь, красиво звучит. Честно. Прямо чувствуется… — он сделал неопределённый жест рукой, будто ловя в воздухе подходящее слово. — Прогрессивность.

Он снова открыл папку, заглянул в неё, хотя явно не читал.

— Но ты, кажется, не до конца понимаешь, где ты находишься.

Наступила пауза.

Мирослав не спешил заполнять её.

— Здесь не Германия, не Америка, — Сергей Викторович продолжал, глядя в бумаги, словно просто отмечая очевидное. — Здесь своя система. Здесь свои правила. Здесь мы работаем с тем, что есть, а не с тем, что хотелось бы.

Он поднял глаза.

— Понимаешь, о чём я?

Это был вопрос, но он не требовал ответа.

Это был взгляд старшего, опытного, пережившего многое, который смотрел на него, как на неопытного, наивного, того, кто ещё не понял, как устроен этот мир.

Мирослав почувствовал, как внутри всё напряглось.

Не от злости. Нет, злости не было.

Было осознание.

Он знал, что так будет.

Но одно дело — знать.

Другое — слышать это.

Ещё другое — чувствовать, что это не просто слова, а живая стена, выстроенная годами, десятилетиями, людьми, которые уже не верили в возможность её сломать.

И он сейчас стоял перед этой стеной.

Вопрос был в одном.

Он отступит?

Или попробует сделать шаг вперёд?

Мирослав не отступил.

Он сидел прямо, спина напряжённая, но взгляд твёрдый. Сергей Викторович всё так же курил, прикрывая глаза, словно этот разговор не имел для него никакого значения, словно он уже заранее знал его исход. Но Мирослав тоже знал.

— Я понимаю, — наконец сказал он. Голос его был спокойным, ровным, но в этой ровности чувствовалась не покорность, а нечто другое — настойчивость.

Зав. отделением посмотрел на него с лёгким удивлением, словно ожидал другого ответа.

— Понимаешь? — переспросил он с прищуром.

Мирослав кивнул.

— Понимаю, что все привыкли к тому, как есть. Понимаю, что изменения — это лишняя головная боль. Понимаю, что легче работать так, как работали всегда, чем пытаться переделать что-то, рисковать, сталкиваться с сопротивлением. Понимаю.

И теперь наступило его время замолчать.

Пусть это переварят.

Сергей Викторович выдохнул дым, откинулся назад, постукивая пальцами по столу.

— Умный ты человек, Миргородский. Даже слишком. Только вот понимаешь — понимаешь, а дальше что?

Да, вот он, вопрос.

Он висел в воздухе, между ними, между пепельницей, заполненной окурками, и его блокнотом, исписанным предложениями, которые пока что оставались всего лишь словами.

— Дальше я попробую, — спокойно сказал Мирослав. — Я не прошу всех сразу поменяться, я не призываю всё сломать и построить заново. Я не собираюсь делать революцию.

— О, — усмехнулся зав. отделением. — А мне показалось, что ты именно этим и занят.

— Нет, — покачал головой Мирослав. — Я хочу делать свою работу. Но делать её лучше.

Он сделал паузу, осматривая кабинет, заведомо скромный, заведомо аскетичный, как и всё здесь.

— Вы ведь тоже когда-то хотели этого, правда?

И вот теперь Сергей Викторович замолчал.

Это была не та тишина, что означала конец разговора. Это была другая тишина — та, в которой что-то меняется, даже если совсем чуть-чуть.

Он потушил сигарету, прищурился.

— Ладно, — сказал он после паузы. — Что ты хочешь сделать в первую очередь?

Вот он, момент.

Мирослав выпрямился, внутренне собираясь.

— Начнём с диагностики. Если мы сможем выявлять болезни раньше, если у нас будет чёткий порядок осмотров — это уже даст результаты.

Зав. отделением хмыкнул.

— Ты ещё не столкнулся с врачами, которые будут этому противиться.

Мирослав улыбнулся краем губ.

— А вы поможете мне в этом?

Пауза.

И вдруг — короткий смешок.

— Ты, значит, на это рассчитывал?

— Я рассчитываю, что каждый врач хочет лечить лучше.

Сергей Викторович покачал головой, но улыбка не исчезла.

— Хорошо, Миргородский. Давай посмотрим, насколько далеко ты сможешь зайти.

Вот так, шаг за шагом, перемены и начинаются.

* * *

В полутёмном кабинете, где тяжёлый воздух густо пропитался запахами карболки, старой бумаги и слабого человеческого страха, Мирослав застыл на мгновение, разглядывая лицо пациента. Обычное, серое лицо человека, у которого нет ничего, кроме работы, еды, усталости и боли.

Зубная боль — особенная. Она глухая, глубинная, как застарелый страх, как тревога, которую несут в себе поколения. Она становится чем-то большим, чем просто недомогание, чем-то почти личным. Человека, страдающего от зубной боли, узнают сразу — по зажатым губам, по остекленевшему взгляду, по тому, как он будто сжался внутрь себя, пытаясь унять боль одним только желанием, одной только силой воли.

Пациент сидел на стуле, слегка сгорбившись, как человек, который не привык ждать ничего хорошего. Он терпеливо смотрел перед собой, даже не моргая.

— Сильно болит?

— Днём терпеть можно, а ночью будто черти по десне ходят.

— Покажите.

Мирослав присел напротив, бережно, но твёрдо взял подбородок мужчины. Щёки ввалились, кожа была натянута, как пергамент, а во взгляде читалось плохо скрываемое ожидание боли.

Он знал этот взгляд. Видел его у людей, которым нечего терять.

Пациент открыл рот. Мирослав склонился ближе, вглядываясь в воспалённую десну. Старый гнилой зуб покрылся трещинами, как обветренный камень, словно сам пытался уйти из этого тела,