Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

Этот стол. Эти книги. Эти заметки.

И его решимость.

Больше ничего.

Мирослав достал из шкафа белый халат, единственную вещь, которая хоть как-то могла соответствовать его статусу врача в этом странном, чужом времени. Ткань была не новой, местами уже успела потемнеть, на рукаве проглядывалась тонкая линия, будто от выцветшего пятна, — след давних дежурств, усталых ночей, долгих часов, когда одежда запоминала больше, чем сам человек.

Он провёл ладонью по ткани, медленно, задумчиво, словно пытаясь ощутить её вес, её историю. Она не принадлежала ему. Впрочем, здесь ничто ему не принадлежало. Ни эта комната, ни этот мир, ни даже воздух, которым он дышал, — всё было взято взаймы, дано ему во временное пользование, пока он продолжал существовать в этой реальности.

Мирослав медленно натянул халат, застегнул пуговицы, пригладил руками ткань на груди, затем, действуя на автомате, стянул волосы, заколов их так, как привык ещё в своей жизни — в той жизни, которая теперь казалась далёкой, призрачной, почти нереальной.

Он подошёл к окну.

За стеклом Москва встречала его серым утром, рассвет ещё не пробился сквозь плотную пелену облаков, но город уже жил, двигался, существовал в своём неумолимом ритме. По улице шли люди — серьёзные, сгорбленные, будто согнутые под тяжестью собственных мыслей. Вдалеке кто-то быстро пересекал дорогу, почти бегом, словно опаздывал на встречу, которая могла стоить ему слишком многого.

Этот мир не оставлял выбора.

Тот, кто останавливался, погибал. Тот, кто не успевал — оставался позади, превращался в безликую тень на мостовой, в чьё-то забытое имя, в историю, о которой никогда не напишут.

А он?

Он стоял здесь, у окна, смотрел на это утро, и чувствовал, как в груди поднимается ощущение чего-то неотвратимого.

Тревога. Ощущение, что впереди что-то ждёт его, что-то неизбежное, но неясное.

Но разве не так всегда?

Разве можно знать, к чему ведут те или иные шаги?

Разве можно заранее угадать, где окажешься через день, неделю, год?

Он сжал пальцы, ощущая, как ногти слегка врезаются в ладонь.

Сомневаться нельзя.

Если он сейчас остановится, если начнёт слишком долго думать, колебаться, взвешивать — он проиграет.

Этот мир не даёт права на слабость.

Он должен двигаться.

Собрав дыхание, он повернулся, бросил последний взгляд на комнату, в которой только что проснулся, и направился к двери.

Он стоял у двери, положив ладонь на холодную деревянную поверхность, но не спешил повернуть ручку. Не потому, что сомневался, не потому, что боялся — нет, страх уже давно отступил, растворился в череде тревожных, бессонных ночей. Здесь было другое. Последние секунды тишины, последние мгновения одиночества перед тем, как он шагнёт за порог и снова окажется среди людей, среди их взглядов, среди их ожиданий.

В другой жизни он, возможно, уже знал бы, что его ждёт за этой дверью. Больничные коридоры, пациенты, которых он должен был лечить, коллеги, с которыми приходилось общаться, заполняя пустоту между работой случайными словами, случайными фразами, выученными, повторяющимися, привычными. В другой жизни он знал бы, что сказать, как держаться, когда говорить, а когда молчать.

Но это была не та жизнь.

Эта жизнь была другой.

Новая.

Ненадёжная.

Она казалась ему зыбким пространством, в котором он двигался, не зная, на какой земле стоит, каким воздухом дышит, что ждет за следующим шагом. Он мог запомнить улицы, мог выучить имена, мог проникнуть в суть привычек, но он всё равно был чужим. И он чувствовал это каждой клеткой.

Он сжал в руках медицинские справочники, тонкие листы чуть дрогнули под пальцами. Страницы — жёлтые, старые, пахнущие пылью и временем. Здесь писали о методах лечения, которые для него казались устаревшими, грубыми, примитивными. Но ведь это был единственный язык, который здесь понимали, единственный путь, по которому он мог идти.

«Сегодня новый день. Он будет таким, каким я его сделаю. Не время для сомнений».

Он думал ли он так на самом деле?

Возможно.

А может быть, это была лишь необходимая мысль, чтобы не сойти с ума, чтобы не позволить себе остаться в этом маленьком пространстве, где он мог бы сидеть вечность, не двигаясь, не думая, не живя.

Он не мог себе этого позволить.

Мир, в котором он оказался, не был ни добрым, ни жестоким. Он просто существовал. И существовал по своим законам.

Мир не подстроится под него.

Значит, он должен подстроиться под мир.

Пальцы сжались крепче.

Щелчок.

Дверь открылась.

Он сделал шаг за порог и словно переступил границу между собой и этим миром. Коридор встретил его приглушённым светом, запахами дешёвого мыла, застоявшегося воздуха и едва уловимого аромата кофе, который тянулся откуда-то снизу, из общей кухни. Воздух здесь был другим — тяжёлым, сухим, пропитанным дыханием десятков людей, проживающих в этом здании, но вместе с тем пустым, холодным, отдалённым.

Шаги студентов-медиков звучали приглушённо. Они не разговаривали громко, лишь переговаривались короткими, незначительными фразами, иногда бросали друг другу усталые взгляды, но даже в этой простоте, в этой мимолётной повседневности чувствовалась их общность, их принадлежность к этому месту. Они шли вперёд, без колебаний, с той лёгкостью, которая была доступна только тем, кто не сомневается в том, где он находится, кто он есть.

А он?

Он идёт, но его шаги кажутся ему самому чужими. Он движется вслед за ними, но чувствует, как внутри зреет странное ощущение — лёгкое, но неотступное, словно тихий голос внутри него шепчет, что он здесь не такой, как они, что его путь другой, что его мысли, его жизнь, его самоощущение не могут слиться с этим течением, что он может идти рядом, но не может стать частью.

Мирослав не выделяется.

И в этом заключена вся странность.

Он одет так же, как они. Белый халат, который ещё кажется непривычным, но он уже принял его, уже чувствует, как ткань ложится на плечи, как рукава касаются запястий. Он выглядит так же, как они — обычный молодой врач, один из сотен. Его лицо не привлекает внимания, его движения осторожны, сдержанны, он идёт так, чтобы не оставлять следа.

Но всё же… всё же он не свой.

Лестница скрипит под ногами. Дерево давно пересохло, прогнулось