Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

коротко, без лишних слов передавая буханки покупателям. Воздух здесь был иной, насыщенный густым запахом ржаной муки, дрожжей и чего-то неуловимо кислого, будто сама Москва впитывала в себя этот хлебный дух, проквашивалась им, как тесто, оставляя его привкус на каждом здании, каждом человеке.

Очередь тянулась вдоль стены, люди стояли, нахохлившись, кутаясь в воротники, прикрывая лица от колючего ветра. Они не разговаривали друг с другом в голос, только перебрасывались короткими фразами, будто взвешивая каждое слово, проверяя, стоит ли оно того, чтобы быть сказанным.

— Опять тёплый хлеб дали, — пробасил кто-то хриплым, грубоватым голосом.

— И что? Радуйся, что вообще дали, — ответил другой, старший, усталый, с той медлительностью в голосе, которая говорила не об отсутствии сил, а об отсутствии смысла в споре.

— Да радуюсь я, радуюсь… Только он вчера тоже тёплый был, а к вечеру как кирпич стал!

— Не нравится — не бери.

Они не злились, не ворчали по-настоящему, их разговоры были сухими, словно дрова, брошенные в печь — просто чтобы было тепло, без лишнего смысла. Жаловаться здесь никто не умел, не позволял себе, да и не видел в этом необходимости. Слова не были жалобой, только констатацией. И в этом была их странная, суровая правда. Здесь не ждали лучшего. Здесь привыкли к тому, что есть.

Мирослав замедлил шаг, ловя эти слова, ощущая их на слух, как ощущают холодный воздух — не думая, просто вбирая в себя. Он не вписывался в это. Он слишком привык к миру, где жалобы звучат громко, где люди осуждают недостатки, требуют комфорта, ожидают, что что-то изменится. Здесь не требовали, не ждали, просто жили.

Он почувствовал на себе чей-то мимолётный взгляд из очереди — оценивающий, скользящий, не задерживающийся, но всё равно ощутимый, словно дуновение ветра. Омега, один, без сопровождения. Необычно. Может быть, этот взгляд не значил ничего, может быть, он значил всё.

Мирослав отвернулся, сделал ещё один шаг вперёд, оставляя этот разговор позади.

Эта жизнь сурова, но здесь не жалуются вслух. Недовольство проговаривается как факт, но никто не жалуется. Они привыкли.

Нищий омега стоял у стены — не просящий, не смотрящий в глаза, не пытающийся поймать чей-то взгляд, просто стоял, будто его здесь не было. Ветер, проникающий в узкие переулки, цеплялся за его одежду, словно пытаясь проверить, жива ли ещё эта фигура или уже давно окаменела. Он был так худ, что пальто, некогда, наверное, добротное, теперь висело на нём, как на вешалке, ткань в некоторых местах истончилась до прозрачности, а воротник, когда-то пушистый, облез, обнажив серую ткань подкладки.

Мирослав не замедлил шаг. Он заметил его сразу, ещё на подходе, но не позволил себе остановиться. Запах сырости, впитавшийся в ткань, смешивался с чем-то ещё — чем-то неуловимым, почти неразличимым, но знакомым. Голова омеги была опущена, длинные пальцы с посиневшими от холода суставами сжимали край рукава, будто в этом жесте было всё, что он мог себе позволить. Он не шевелился, даже когда мимо проходили люди.

Мирослав прошёл мимо, но едва ощутимо напряг плечи.

«Он не просит. Он даже не смотрит. Он стоит, будто уже согласился. С чем? С собственной невидимостью? С тем, что никому не нужен? Он привык к этому?».

Что-то внутри сжалось — слишком знакомое чувство, слишком пронзительное, чтобы его можно было отмахнуться. Что-то в этом сутулом силуэте отзывалось не чужим — близким, давящим, настойчивым, напоминая, что однажды можно и самому оказаться вот так: без имени, без прошлого, без права говорить, без голоса, даже без взгляда в ответ.

Но он не остановился.

«Я не спасу каждого. Если я начну пытаться, то быстро сгорю. Но это не делает ситуацию легче».

Омега остался позади. Его тень медленно сливалась со стеной, как будто он сам становился частью кирпичей, частицы пыли оседали на его пальто, делая его ещё серее, ещё незаметнее. Мирослав сжал пальцы в кулак, но не обернулся.

Больница возвышалась над улицей массивным, неуютным зданием, словно обросшая с годами тяжестью стен, в которых поселились усталость и неизменность. Это здание не ждало перемен, не впитывало в себя нового, оно только принимало тех, кто приходил сюда неизбежно — с болезнью, с травмой, с последней надеждой или, наоборот, с пустотой, в которой не осталось ни сил, ни веры.

Мирослав приблизился к воротам, но не сразу поднял взгляд. Здесь каждый день начинался одинаково — как тень вчерашнего, как предчувствие завтрашнего, и если вслушаться, можно было услышать, как внутри, за окнами, уже звенят инструменты, уже раздаются глухие шаги по коридорам, уже кто-то уговаривает испуганного пациента, уже кто-то снова столкнулся с тем, что не поддаётся лечению.

Возле ворот стояли двое санитаров. Неразговорчивые, хмурые, молчаливые, но в их молчании не было смысла — только усталость. Один курил быстро, будто торопился выкурить не только сигарету, но и самого себя — ещё глубже, ещё быстрее, как будто в этих резких затяжках можно было спрятаться. Второй курил лениво, почти безразлично, лишь изредка стряхивая пепел, не следя, куда он падает. Они не смотрели друг на друга, даже не разговаривали по-настоящему — просто присутствовали рядом, как присутствуют стены, как присутствует холод, как присутствует сама эта больница.

Мирослав подошёл ближе, почувствовал запах дешёвого табака, застоявшегося на одежде, на воздухе, на утреннем ветре, и коротко кивнул. Один из санитаров, не тот, что торопливо затягивался, а другой, медленный, бросил на него взгляд — не долгий, не заинтересованный, просто взгляд, как на неизбежность, как на часы, которые продолжают тикать, даже если их не слушать.

— Сегодня опять народу много будет? — спросил он, как бы в пустоту, но так, чтобы Мирослав услышал.

Второй, всё так же быстро докуривая, сплюнул в сторону, коротко фыркнул.

— Конечно много. Когда у нас разве бывало мало?

Они говорили так, будто день уже произошёл, будто они уже знали, чем он закончится, как будто всё давно решено, и эта очередь больных уже стояла где-то внутри, уже ждала их рук, уже готовилась к осмотру, операциям, уколам, чистому, но неизбежному запаху крови.

Мирослав не стал отвечать. Только снова кивнул, шагнул дальше, чувствуя на спине их взгляды, но не останавливаясь.

«Это не первый день, не первый пациент. Это просто работа. Они давно перестали удивляться».

Он остановился