Либеллофобия - Н. Мар

не развития, но приспособления. Не тела, но ума. Мы по-прежнему не могли дышать без респираторов, но перестали чувствовать их на своём лице. Выйдя по нужде без рюкзака, ежеминутно в панике хватались за плечи. Без защитных очков, перчаток и капюшона чудилось, что мы голые. Стали просыпаться на рассвете и покидали постель, как только открывали глаза. Даже если слишком рано. Лежать без дела стало тревожно. Валяться, чтобы вспоминать, как было до? Нет, спасибо.

Никто не знал, когда улетят насекомые. Никто не понимал, почему они ещё здесь. Никто не говорил, когда это закончится — и майор Хлой урезала сухпаёк еженедельно на одну десятую. Мы наладили добычу льда, но таким остросюжетным способом, что в священные секунды приёма воды не разжимали побелевших пальцев и не ставили черепок на стол. А ну как толкнёшь и… Сильнее боялись только плеснуть из термоса лишнюю каплю: тогда вся порция взлетела бы под потолок. Страх смерти стал катализатором этих изменений.

В нашей бойлерной прибавилось соседей. Ещё трём семействам шчеров посчастливилось добраться до бункера, но ни учащённое тревогой дыхание, ни тепло наших тел не согревали зал. Мы с папой натянули палатку из паутинных тенёт. За шёлковым покровом, подсвеченным блесклявками, мы дышали в ладони и пытались забыть вкус нормальной еды. Как только подселили новеньких, мама перешила одно из покрывал мне на палантин. Соседям — двум старикам и угрюмой парочке — уж точно не было до нас дела, но мама просидела целую ночь с иголкой. «Ни при каких обстоятельствах не допускай инволюции, Эмбер. На дне тихо и ровно, но выбраться оттуда невозможно». Эти слова были для меня пустым звуком. Мамины рассуждения об аттестате, сводах древних правил и талмудах предписаний казались не приспособленными к настоящим бедам, оторванными от реальности, в которой соблюдение традиций только уменьшало шансы на выживание. Как бежать в палантине? Как в нём забираться на шнур-коромысло? Не знаю, почему я обо всём тревожилась сильнее взрослых. Вечно готовилась к самому скверному исходу. И при взгляде на серый лёд в небе уже не верилось, что когда-нибудь мы вернёмся на Урьюи. В прежний мир цивилизованных условностей, в которые ещё верила мама. Так что я запоминала карты местности. И тайком учила эзерглёсс по штабной методичке. Мало ли что.

Настало утро обычного дня в бункере, и всех, кто не падал в обморок из вертикального положения, распределяли на работу. Папа вышел в дозор ещё на заре. Маме разрешили остаться: Чиджи снова болел. Уже во второй раз, с жаром и судорогами. Ночью я давала ему попить из руженитовой фляги, пока не видели родители. Они отдавали брату большую часть своей воды, чтобы сбить температуру, а мне запрещали делиться. Но у меня глоток в горло не лез.

В то утро жар у Чиджи спал, и я неслась по кишкам бункера, ощущая непонятный прилив духа. Какое-то оживление, неуместное и почти преступное. В нашем загробном мире, где мрак и отчаяние стали главными атрибутами будней — наподобие нижнего белья — радость показалась кощунством. Я испугалась, что тронулась от голода, и силком вернулась к мыслям о бренном.

— Лау! На тебе сегодня три наряда.

Майор Хлой встречала озябших шчеров снаружи. За последние дни газовые облака наконец рассеялись, ледяную сферу кое-где растопило солнце, а где-то разбили насекомые своими же гломеридами, и стало чуть светлее, теплее. Хлопья ядерного пепла ещё сыпались, но только по ночам. Всё ядовитое, что могло взорваться, уже давно взорвалось, и теперь природа брала своё. Медленно… Но верно.

— Ты первым делом саранчу покорми, — попросила Хлой. — И клетки почисти.

Мамин наряд. Саранчи в акридарии было много: шчеры обыкновенно держали её на лоджиях или в саду. Убегая в бункер, почти все прихватили с собой клетки. Но кормить прожорливых насекомых становилось труднее. Исхудавшие пауки заглядывались на остатки корма, таскали его из мешков. Помаленьку воровали и воду из поилок. И даже саму саранчу, за что майор выгоняла из бункера без разговоров. Отогнув сетчатый полог клетки, я не услышала обычного переполоха. Паутина плохо фильтровала токсины. Десять насекомых валялись брюхами вверх, остальные едва возились.

Учуяв горстку мочёной осоки, оставшиеся в живых заметно приободрились и даже подрались. Я вытащила дохлых, упаковала в пластик. Эти пойдут на кухню. А завтра настанет очередь тех, кто не урвал кусок и глоток сегодня. Я до смерти боялась, что когда-нибудь придётся самой забивать насекомых на еду. Майор Хлой сказала представить, что свежуешь эзера. Не помогало. Эзеров-то живьём мы ещё не видели и боялись пока только карминцев на бизувиях. Но мне везло: еженощно нужное количество саранчи подыхало само.

После акридария я направилась дальше, чтобы забрать у ночных сторожей отару барьяшков. Так называли длинноносых зверьков, которых мы видели рядом с бизувием, когда бежали от дюнкеров. Глупые, но забавные барьяшки были моей вотчиной. За хлевом ругались:

— Три, негодяй? — кричал эвакуратор, верзила Гу. — Три вернулись с полным брюхом нефти! На кой нам ещё три нефтяных, вредитель⁈

— Мне их к себе, что ли, привязывать… — бурчал сторож.

— Только упусти мне ещё, — пригрозил Гу, — ещё один водяной одичает и притащит хоть золотого песку… да хоть алмазную крошку — я тебя вытурю. Понял, дурак?

— Да понял…

Гу схватил загулявших барьяшков разом за три долгих шеи и потащил их, забракованных, в мастерскую. Доить. Чем уж бог послал.

Отару нужно было гнать далеко-далеко, к лесу. Не лес был, одно название. Я вела вожака, запрокинув его клюв высоко над землёй и крепко прижимая к бедру. Он не сопротивлялся. Мы пересекали овраг, под которым лежал нефтяной пласт. Передний барьяшек ни в коем случае не должен был этого учуять. Затормозит вожак — и вся колонна встанет как вкопанная. Начнёт без конца тыкать замотанными клювами дорогу. У леса я развязала им носы, и барьяшки разбрелись по канавкам. Поклевали землю и по очереди принялись погружать клювы в песок. Добывать воду. Убежать они не пытались, но были не против, если выдастся случай.

— Которые дикие, они воду совсем не берут, — приковылял Гу и присел рядом, жуя усик саранчи.

Эвакуратор был хоть и верзила, но хромой, и в дозор не ходил. За льдом тоже не лазал. У его имаго — сенокосца — остались три ноги, а человеком он сохранил только полторы. Гу бродил по хозяйству вокруг да около. Рассказывал много интересного. Вот как теперь о барьяшках:

— Они к чему