Фантастика 2025-157 - Александра Антарио

– Завтра? Ах да, завтра же на отбор ехать…

– Сил ты много потеряла, внучка. Расскажешь, что случилось?

– Не слушает нас никто? Нет рядом ничьих ушей?

Агафья на всякий случай дверь проверила, засов задвинула, к правнучке подсела.

– Тихо-тихо говори, Устенька.

Устя и рассказала.

И о страхе своем безумном.

И о том, как огонь в ней вспыхнул.

И как упал к ее ногам тать… Она уж потом сообразила нож в него воткнуть, опосля кричать о помощи. Ежели б не нашли в нем ничего, заподозрили б неладное. Агафья слушала, вздыхала, потом Устю по голове погладила:

– Все ты верно сделала. Не казни себя.

– И не собиралась я казниться да каяться, и на исповеди не упомяну, не в чем мне плакаться. Не жалко мне татя, не понимаю я, как и что сделала.

– Неужто не задумывалась ты? Лекарство и яд – суть одно и то же. Кто лечить умеет, тому и убить под силу. И… в то же время не можем мы этого сделать.

– Почему?

– Потому что в глазах Матушки каждая жизнь – ценность. Мы ее оберегать созданы, а не лишать, лелеять, не карать.

– А вот так, как я?

– Потому и слегла ты. Выплеснула всю силу в едином порыве… Когда б Матушка тебе свой знак не дала, когда б не ее благоволение, ты и умереть могла бы.

– Зато Дарёна жива. И Варенька.

– Вот. Не за себя ты дралась, за други своя жизни не пожалела. Так-то еще можно. И молода ты пока, не закостенела, нет для тебя наших правил.

– А… еще смогу я так?

– Не ведаю, Устенька. Никогда я о таком не слышала, не видывала. Может, в летописях и есть такое, про то Добряну расспросить надобно, но не завтра это будет. Первый отбор завтра, внизу люди от царевича дежурят. Когда не опамятуешься ты ко времени али вовсе заболеешь, перенесут его. Но сейчас-то, я смотрю, не надо будет этого делать?

Устя ресницы опустила.

– Не надобно переносить ничего, пусть так царевичу и доложат. А… что ты сказала? Что люди говорят?

– Что разбойник на подворье забрался да в детскую попал. Что защищалась ты, вот нож и схватила… туда и дорога негодному. Это какой-то… Сивый. Государь приказал, так мигом розыск учинили, узнали и кто, и что, и зачем приходил. Его вроде как разыскивают, холоп-то беглый, хозяина убил, деньги украл, разбойничал.

– И что его к нам занесло?

– Мало ли как бывает? Свадьбу играли – мог он подумать, что поживиться чем удастся.

– И такое могло быть. Царевич не являлся?

– Приезжал, сказывал, что без тебя отбор не начнется. Крепко в тебя он вцепился, Устенька.

– Да пропадом бы он пропал, – честно сказала боярышня. – Бабушка, а ты мне ничего рассказать не хочешь о Захарьиных? Не успели мы ранее поговорить, а надобно!

– Нашла я все, Устенька, и зелья, и книгу, и еще разности всякие, черные, все там лежит, в подвале. И давненько уж все обустроено, лет тридцать тому…

– Значит, баловались Захарьины черным.

– И баловались, и продолжили, и подвальчик тот обжитым выглядит, только вот кто из них там бывал, не ведаю.

Устя задумалась, родословную муженька своего бывшего – небудущего припомнила.

– Захарьины… Никодим Захарьин вроде как на какой-то иноземке женился.

Устя припомнила, что точнее не упоминала Любава, и странно же это было! О связях своих родственных с Раенскими она подробно рассказывала, а как речь об отце да матери заходила, так тут же и разговор в сторону уходил – отчего бы?

– Кажется так, а точнее не помню я.

– Сейчас мы большего все одно не узнаем, а узнавать надо осторожно, и хорошо бы обождать чуток, посмотреть: я там побывала, вдруг кого взбаламутим?

– Давай подождем, бабушка, а потом разузнать попробуем, кто там был, как дело было. Тридцать лет подождало и еще пару дней подождет.

– Правильно, внучка. Умничка ты у меня.

Устя зевнула. Вроде и сутки пролежала, а все одно как вареная.

– Бабушка, поспать бы мне еще… Разбудишь ты меня завтра? И слугам царским скажи, отбор отменять не надобно, не заболею я, устала просто.

– Разбужу, конечно. Спи, дитятко. Спи.

Устя уж третий сон видела, а Агафья все сидела и сидела у изголовья ее. Думала о своем.

Страшно ей становилось.

Жива-матушка, выбрала ты внучку мою, одарила щедро, да вот только снесет ли Устинья ношу такую? Сможет ли?

Спаси ее и сохрани, обереги и защити. А я помогу, чем смогу, рядом буду, собой закрою, когда понадобится, меня-то и не жалко уже. А ее?

Кровь в ней не просто запела – колоколом набатным загремела! Страшно мне за нее, сколько ж с внучки спросится, когда дано ей столько.

Ох, Жива-матушка, помоги!

* * *

Рудольфус Истерман в санях сидел, на Россу смотрел.

Отправил его государь таки в другие страны, но беды в том большой не видел Руди. Поди, по санному пути-то ехать легко, весело, с бубенцами, с перезвонами. Сюда он приезжал на корабле, и не посмотреть ничего было толком. Ох и крутило тогда Руди от несвежей корабельной пищи, от качки постоянной, а вонял он аки зверь лесной, дикий.

Не то сейчас: везут его со всеми радостями, услужают да угождают. Богатство есть у него, власть есть, возможности. И все же, все же…

МАЛО!

Одним словом Руди мог свое состояние описать.

Мало ему было!

Хоть и есть у него многое, а чего-то и не хватает! Иноземец он! И смотреть на него бояре так и будут, ровно на грязь какую, к каблуку присохшую. Мы тут на родине своей, а ты не сгодился, где родился? Наволочь ты пришлая, да и только!

Есть у него почет, да не тот. Уважение, да тоже не то: его как блажь царскую воспринимают. А земель нет у него. Еще государь Сокол иноземцам запретил на Россе землями владеть, только когда не менее пяти поколений семьи на земле Росской сменится, тогда и можно будет землицы дать им кусочек небольшой, если заслужат. А до той поры – запрет, и соблюдают его государи свято.

Доходы с поместья какого подарить могут, но поместье все одно будет в руках государевых.

Есть у Руди дела торговые, да опять же запрет государев крылья подрезает. Одним товаром торговать и вовсе нельзя, а другим с такими пошлинами можно, что и сказать страшно.

Куда-то и вовсе не влезешь,