Фантастика 2025-157 - Александра Антарио

Сидит, колыбельную мурлыкает, тихо-тихо.

Борис лежит спокойно, впервые за долгое время, и сон у него ровный, глубокий, и кошмары ему не снятся, а снится мама.

Такая, как он ее с детства помнил, ласковая, родная, теплая… сидит на лавке, по голове его гладит, и все-то у него хорошо. Все спокойно.

Мамочка…

* * *

Солнечный лучик лукавый в окошко пробрался. Устя ему пальцем погрозила, да что ему – золотистому? Проскользнул, пощекотал царю нос, да и был таков. Боря чихнул, глаза открыл, по сторонам огляделся – не сразу и понял, где он и что с ним.

Комната незнакомая, лавка неудобная, рядом девушка сидит, за руку его держит. Выглядит усталой, под глазами синие круги пролегли, а глаза серые и смотрят ласково, заботливо.

– Устёна? Что случилось?

Устя выглядела невинно, хоть ты с нее икону пиши.

– Ничего. Я сарафан меняла, а ты, Боря, взял да и уснул.

Царю по должности дураком быть не положено, потому и не поверил.

– Так-таки взял и сам уснул?

– Почти сам, государь. Я до тебя и пальцем не дотронулась, да и не умею я такого – усыплять.

– Поклянись?

– Не умею, государь. – Устя перекрестилась с полным спокойствием. – Меня и не учили, считай, ничему.

Ей что крестик, что нолик – все едино теперь. Она и крещеная, и в храм войти может, а все одно, душа ее Живе-матушке принадлежит. Так что…

Это не клятвопреступление, это… это военный маневр!

Борис с недоверием посмотрел, но уж слишком хорошо он себя чувствовал, ругаться и не хотелось даже.

Давно у него так не было… считай… с детства? Как принял он Россу на свои плечи, так и сон, и покой потерял, а сейчас вот и плечи расправились, и улыбка появилась, румянец на лице заиграл. Ровно двадцать лет долой. Как в юности себя чувствуешь, особенно… да, чувствуешь, так бы и… и к жене б зайти! Ее порадовать, самому посластиться.

Нельзя.

Нельзя покамест, обещал он…

А еще хорошо бы боярышню поблагодарить, даже если не она это, но ведь сидела, берегла сон его.

– Ты меня так всю ночь и стерегла?

– Да, Боря. Ты не думай, мне то не в тягость.

– Вижу я, как оно тебе не в тягость! Вон круги какие под глазами легли!

Устя только рукой махнула.

Не до кругов ей, не до глупостей, поди просиди так всю ночь да силой делись… тут кого хочешь усталость свалит. Усталость – да. А все одно не в тягость ей это, только в радость.

– Хорошо все, государь.

– Я распоряжусь, пусть тебя не трогают сегодня. Ляг да поспи.

– Как ты такое скажешь-то, государь? Какие причины могут быть?

– А… сегодня Фёдор должен с кем-нибудь из девушек побеседовать, он вроде как собирался. Вот пусть с кем другим поговорит, а ты поспи, отдохни.

– Когда не выйду я вместе со всеми, неладно будет, государь. Ты иди, все хорошо со мной будет.

Борис нахмурился, к потайному ходу подошел.

– Хорошо же. До вечера, Устёна.

Только дерево скрипнуло чуточку, закрываясь, – и не найдешь, где щель. Доски и доски.

Устя на лавку упала, руки к груди прижала, улыбнулась счастливо.

Вот оно – и такое, счастье-то! Знать, что рядом любимый человек, что жив он, что все хорошо у него. Счастье – не обладать, а себя ему отдавать без оглядки, без остатка.

Счастье…

Глава 5

Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Соколовой

Сколько ж лет я об этом мечтала.

Нет!

Даже и мечтать не смела, не надеялась, не думала, все себе запретила, сама себя убивала.

А сейчас – счастье пришло, огромное, пушистое, ласковое такое. Только мое, только для меня, и тепло в груди разливается, ровно от вина хмельного.

Рядом мой любимый человек. Ря-дом!

Жив, здоров… Больше того, я ему нужна! Я ему помочь могу! Разве не счастье это?

Счастье.

Теплое, тихое, настоящее, и другого мне не надобно.

Все я понимаю: и что таиться надобно, и Боря женат, и я какое-то время буду считаться невестой Фёдора. Замуж я за него уж точно не выйду, а притворяться придется. Что ж, пусть так, не в тягость мне будет. Ради того, чтобы беду отвести, я и червяка съем, и голой по Ладоге пройдусь, а уж Фёдору в глаза лгать…

Хорошо я глаза его бешеные помню!

Помню, как приговаривал он меня, как на казни присутствовал, как Семушка умирал.

Фёдор же – наслаждался.

Не жалко мне его. Ни капельки.

Боря, Боренька, лю́бый мой, твердо знаю, уйти мне придется, оставить тебя рано или поздно. А мгновения эти со мной останутся, я их все сберегу за двоих, умирать буду – помнить буду. И в этот раз все сделаю, чтобы не были те воспоминания горечью утраты окрашены.

Украду, солгу, убью… неважно!

Одно я за эти две жизни поняла твердо.

Своих родных и любимых в обиду давать нельзя, а уж какой то ценой будет сделано?

Любой!

Я за ценой не постою. Пусть говорят, что хотят, пусть думают, пусть хоть проклянут на иконе. Зато жить будут, радоваться жизни, детей на руках подержат… а я что?

А я все, все для любимых сделаю, и возможное, и невозможное.

Хватило бы только сил! А сил не хватит – кровь по капельке отдам, жизнь, душу, как Верея для меня сделала.

Все равно мне теперь!

Ночь бессонная, и сил я много потратила, а все одно – летать готова! Потому что есть оно – счастье! Мое, родное, настоящее. И только что это счастье к себе ушло, и править будет, и на троне сидеть, и улыбаться – какая ж у него улыбка чудесная! Все бы сделала, лишь бы улыбался он чаще!

Жизнь положу, а своих отстою, а когда будет богиня милостива, еще и их счастью порадуюсь. Больше мне и не надобно ничего. Самое главное мне уже подарили сегодня – улыбку любимого человека!

* * *

– Устя, а там… а так… а тогда…

Аксинья трещала, что сотня сорок, Устя хоть и старалась терпеть, пока могла, а все одно не выдержала.

– Помолчи!

– Вот ты как?! Я для тебя стараюсь, а ты…

– Что ты стараешься? Сплетни теремные пересказываешь?

– А хоть бы и так! Вот женится на тебе царевич, наплачешься, что не знаешь, не задумываешься…

Устя только головой покачала.

Аксинья… ведь и она такая же была, дурочка маленькая. Думала, что, ежели говорят «красное»,