Фантастика 2025-157 - Александра Антарио

Переплетаются коклюшки, постукивают… тихо так, легонько позванивают, и кружево возникает ровно само собой.

Это и мать-настоятельница оценила в той, черной жизни. Восхищалась, говорила, что такое продавать на пятикратный вес серебра надобно.

А Устя через коклюшки и к чтению пристрастилась. Сначала узоры диковинные в книгах выискивала, потом буквы в слова складывать начала, а потом и вовсе без книг жить не смогла, переписывать стала, языки учить начала. А кружево не бросила, хоть и реже плести стала.

– Найдутся ли коклюшки да подушка?

– Как не найтись. Сама нитки намотаешь али помочь позвать?

Устя плечами пожала:

– Велик ли труд – нитки намотать? Сама справлюсь, когда принесут. Белые, простые, можно даже не шелковые.

Степанида Андреевна кивнула, и через десять минут все Усте принесли.

Устя и не задумалась, руки сами все вспомнили. Намотала нитки на двенадцать пар коклюшек, иголки воткнула – и пошла плести, не видя и не слыша. И возникали перед ее глазами узоры метельные, снежные, зимние… вот дорога через лес бежит, по ней белый кот идет, хвост задрал, зиму за собой ведет-зовет, лапами подгоняет, хвостом метель заметает… Надобно потом пару бусин достать, может, кошачий глаз, да и вставить в плетение. Устя помнит, как это делается…

Боярышни пару минут просто смотрели, потом перешептываться стали.

– Ой, я уж и не помню, когда простых ниток касалась, у батюшки моего только шелковые в обиходе.

– Не боярское это дело – прясть да шить, еще б за грибами ходить приказали…[73]

– Некоторым и то не в тягость бы. И варенье сами варят, и за слугами ходят…

Устя ровно и не слышала ничего. Кружево плела, коклюшки перезванивались между собой. Аксинья, которая рядом с ней сидела, кулачки со злости сжимала, а Устя и внимания не обращает.

Наконец поняли змейки, что так ее не пронять, иначе заговорили:

– Боярышня Устинья!

Не вытерпела душа Анфисы, пошла боярышня в прямую атаку:

– Что, боярышня Утятьева? Неладное что?

Устя даже глаз от коклюшек не подняла.

– Ничего ты нам сказать не хочешь?

– О чем бы, Анфиса Дмитриевна? Вы вопросов и не задавали, на что отвечать?

Надолго боярышню это не уняло. Ровно на секунду – дыхание перевести.

– Говорят, у вас с царевичем давно уж все слажено?

– Мне такого никто не говорил.

– А мне говорили, частый гость он в вашем доме.

– Неправду сказали.

– Да неужто? И не приезжал он к вам никогда?

– Как не приезжать. Бывал. Так он и у иноземцев бывает, и у боярина Утятьева, и у боярина Пронского, и Раенского… так что с того?

Боярышня Анфиса только зубами скрипнула.

– А еще говорят, на гуляниях вы вместе были.

– Опять-таки, там половина Ладоги великой побывала.

– И с тобой царевич не заговаривал никогда?

– Заговаривал. – Устя и спорить не подумала.

– И о чем же?

– Прости, боярышня, то между мной и им останется. Хочешь – так у него спроси.

– И спрошу. Али думаешь, ты тут умная самая?

Устя и плечами не пожала. Как плела, так и продолжала, и рука не дрогнула.

Боярыня Степанида на нее посмотрела, вздохнула незаметно.

Может, и права государыня Любава, что такого для сына не хочет. Такая Устинья его в бараний рог согнет, на оковку для каблучков пустит. Вон боярышни злятся, а она на них и внимания не обращает. Плетет себе да и плетет. И ведь красиво получается… даром, что из дешевых ниток. Боярыня и сама бы не отказалась от платка такого, красота же возникает, радость поглядеть, так и кажется, что тронешь кружево – и снегом белым оно взметнется.

А еще – ровно Устинья и не смотрит, что ее руки делают. Так только от великого мастерства можно. Сидит, голову склонила, на боярышню Утятьеву поглядывает, а та вся красная, ровно свекла.

– Не много ли ты на себя берешь, Устинья?

– Ты со мной поругаться хочешь, Анфиса Дмитриевна?

– Я… да ты…

– И я, и ты. И Фёдор, в этом все дело, так ведь? Ты не переживай, боярышня, когда он тебя выберет, я между вами не встану.

– А когда он тебя выберет?

– Можешь между нами вставать, сколько душеньке твоей угодно. Даже полежать и посидеть можешь, не жалко мне.

– Гадина!

Анфиса вышивку бросила, из горницы выскочила.

Устя мурлыкала себе под нос, коклюшки в ручках маленьких так и летали.

Сплести, перевить, еще раз перевить и наново сплести, в сторону узор повести. А вот тут гуще сделать надобно…

Устя и не заметила, как себе под нос приговаривать тихонько стала…

– Кружатся метели, белые метели, птицы полетели, сказки полетели, и стучат коклюшки, и поют девицы, кружево плетется волей мастерицы… кружево плетется, в руки не дается, зимней сказкой скажется, вьюгою завьется, кружево дорогою, кружево подмогою, ты меня не трогаешь, я тебя не трогаю…

Устя и не смотрела, как ловко сплелось все под руками ее. Пальцы коклюшки перебирали, глазом моргнуть не успела, как время обеда настало.

Кормили всех боярышень вместе, там и Анфиса Утятьева вернулась. И понятно почему. Когда ты так себя с первого дня проявишь… какое к тебе отношение будет?

Покормили девушек, потом по одной вызывать стали, с боярышни Утятьевой начали. Орлова, Семенова, потом и Устю позвали.

Куда?

А к царице Любаве.

* * *

Царица на кровати лежала. Кровать роскошная, балдахин парчовый. А сама царица…

Устя поклонилась, как положено, а сама глядела внимательно. И понимала – неладное что-то.

ТАК плохо свекровушка и после смерти своей не выглядела! Всю жизнь Любава моложавой была, стройной, пышнотелой, морщины едва заметны на лице, густые каштановые волосы с едва заметными ниточками седины, а сейчас…

Свекровка ровно высохла вся. Лежит, глаза запали, щеки ввалились, на лице морщины обозначились, и любому, на нее поглядевшему, становится ясно, что дрянь она редкостная.

Говорят, в молодости мы все хороши, а в старости – как заслужим. Вот раньше Любава молодо выглядела, никто и не замечал, насколько она злобная. А сейчас хоть ты Бабу-ягу с нее пиши.

Видно, что злая она. Что страшная. Устинье видно.

– Государыня Любава.

– Проходи, боярышня. Поговорить с тобой хочу.

Устя прошла, по жесту государыни на стульчик резной присела, ждала молча. Любава тоже ждала, и была та тишина нехорошей, давящей. Первой царица заговорила, не дождавшись от Устиньи ни взгляда, ни слова. Сидит боярышня, в окно смотрит, о своем думает, и глаза у нее равнодушные, и лицо спокойное, воробьи на ветке ее куда как более Любавы волнуют.

– Мы