Фантастика 2025-157 - Александра Антарио

Наверняка Аксинье много чего рассказали, да вот правды там – три слова из двухсот, как бы не меньше. Понимают: ежели она все Устинье передаст (а она точно передаст), Устинью пока и в заблуждение ввести легко, не видела она ничего, не знает сама расклады придворные. А кто и подставить попробует, кто подольститься захочет… В черной своей жизни Устя о том и не задумывалась, слишком уж тихая она была, домашняя, спокойная.

Это уж потом жизнь научила, носом натыкала, потом наелась она от щедрот людских полной мерой. И читала она многое в монастыре, и рассказывали ей всякое… пожалуй, самое благо для нее Фёдор сотворил, когда в монастырь отправил.

– С чего ты взяла, что на мне он женится? Видела, какие красавицы тут? Та же боярышня Утятьева?

– Ну… красавицы. А ты все равно ему больше нравишься. Царевичу…

– Один раз подумал, еще сорок раз передумает.

– Может, и так. Только сомнительно мне это… как он на тебя смотрит, на меня бы хоть раз посмотрели.

И столько горечи в словах Аксиньи прозвучало…

Михайла?

Развернулась Устя, сестру обняла, к себе прижала.

– Не надо, Асенька, не горюй. Будет у тебя счастье, обязательно будет.

– Тебя любят. А меня…

Не такая уж она и дура, понимала разницу, видела. Устя сестру еще по голове погладила.

– Асенька, милая… не в тебе дело, в мужчине твоем, не может он любить, не дано ему такое от природы. Хоть ты какой золотой да яхонтовой будь, себя он более всего на свете любит!

– Неправда! Не таков Михайла!

Устя только промолчала.

Аксинья из ее рук вывернулась, косой тряхнула.

– Давай я тебе жемчуга вплету, да и пойдем!

Устя на нити жемчуга поглядела. Вспомнила, как голова у нее во времена оны разламывалась, как впивались они нещадно, назад тянули… вроде и невелик вес, а поди поноси его с утра до поздней ночи? А свекровушка ругалась еще, мол, не смей ходить ровно чернавка какая, без пуда золота на всех местах, не смей мужа позорить!

– Оставь. Так пойду.

– Ровно нищенка какая!

– Помолчи, Аксинья, и не только со мной, а вообще язык придержи. Кивай да улыбайся, кто бы чего ни высказал. Поняла?

Аксинья нос сморщила, фыркнула, показывая, что лучше других разберется, да и кивнула:

– Да.

– Вот и ладно. Пойдем…

Да только уйти и не успели боярышни, в дверь постучали.

* * *

Не утерпел Фёдор, да и кто б стерпел, на его-то месте. Устя стука в дверь не ожидала, но открыла. Засов отодвинула – стоит, смотрит, ровно на сокровище какое.

– Добрый день, царевич.

– Устя… Наконец-то!

Устя от рук, которые ей на плечи целили, отодвинулась.

– Ты, царевич, себя в руках держи. Я тебе не невеста даже, дочь боярская, на смотрины приглашенная, нас тут много таких!

– Будешь скоро и невестой моей, и женушкой любимой. – Фёдор только свое услышал.

– Как буду женой, так и разговор другой будет. А пока не обессудь, не могу я так.

Фёдор хоть и злился, но правоту Устиньи понимал. Может, и поддерживал, плоха та девка, которую к чему угодно двумя словами склонишь, которая за честь девичью не постоит!

– Хорошо же. Лекарь доложился уж. Теперь все на вас смотреть будут: братец мой, матушка, ну и сам я, конечно, только на тебя смотреть и буду. Я-то выбрал уже, матушка выбору моему противиться не станет, она мне счастья хочет, а Боря что бы ни сказал – не слушай. Ты не бойся брата, Устенька, не страшный он.

– А потом? – Устя спокойно говорила, а внутри дрогнуло все, в крике истошном зашлось.

Не пойдет она на такое второй раз! Овдовеет до свадьбы!

ДОВОЛЬНО!!!

– А потом честным пирком да за свадебку. Поживешь дней десять в палатах, как раз приготовить все успеют.

Устя кивнула. Потом кое-как с собой справилась, заговорить смогла, дрожь не выдала, бешенство свое усмирила.

– Хорошо, царевич. Как скажешь, так и будет.

Фёдор на боярышню посмотрел.

Стоит, глаза сверкают, щеки раскраснелись, губы кусает… он и не понял, что не от счастья то, а от гнева неистового, что мечтает она сейчас сердце его сжечь, а лучше – вырвать живое и каблуком растоптать, за все сделанное. Покамест не сделанное, так ведь маленькая гадюка в большую вырастет, яда не растеряет!

Но Фёдор-то подумал, что на Бориса Устинья гневается, а его – любит, разве ж его кто может не любить?

– Помни о том, Устиньюшка. Хорошо помни.

Развернулся да и вышел. Аксинья, которая все время на лавке просидела в углу, тише мыши, ахнула только.

– Устя… как он тебя любит-то!

И что могла ей Устинья на то ответить? Может, в другое время и не стала бы, а сейчас…

– Молчи, дура!

Обиделась Аксинья, да и дверью хлопнула.

* * *

Позавтракав, все семеро боярышень в одной горнице собирались. Задумано было так, что они свое искусство в рукоделии показывали, а заодно разговаривали, старались себя получше выставить, соперницу похуже показать. Устя это еще из той, черной жизни своей помнила.

И как травили ее остальные шесть боярышень, и как не понимала она – за что?

И как плакала потом в своей горнице…

Палаты царские сродни клетке с заморскими зверями тихрами, только покажи слабость – вмиг тебя на когти возьмут, мяукнуть не успеешь. Устя ее тогда всем показала, зато сейчас отыграться собиралась, реванш взять за обиды прошлые. Когда поведут себя боярышни иначе, может, и не станет она когти показывать, да вряд ли. Девичья-то стервозность, она от века не меняется.

Вошла, улыбнулась, поздоровалась.

Хмыкнула про себя… сидят боярышни, набеленные-нарумяненные, ровно куклы какие, все в драгоценностях, все в дорогой парче… и вышивка-то не ладится ни у одной, и пряжа не идет… куда уж тут рукодельничать, когда от вышитой ткани руки не гнутся, рукава летника на пол падают, того и гляди в рукоделии том запутаются…

Жуть жуткая.

– А ты что делать будешь, боярышня?

Степанида Андреевна тут же стоит. Замерла, от колонны и не отличишь, разве что колонну в уборы драгоценные не наряжают. Вот кому и жемчуга можно вплетать, и нити золотые, любой вес кариатида снесет, не задумается.

Устя давно уж решила, чем заниматься будет.

Еще в монастыре научилась она, хоть и давно то было, а помнится искусство, хорошо помнится. Не давалось ей рукоделие никак в те времена. Нить выходила толстая да грубая, рвалась, что ни минута, иголки