Фантастика 2025-157 - Александра Антарио

ничего, только тут и успокаивался. Тут и мог слабость никому не показать, и кричать, и корчиться, и от боли выть… тут лежал, скулил, ровно животное раненое, в себя приходил.

– А посмотрим откуда?

– А рядом с той комнаткой и ход есть. К государю в такое время входить нельзя было, он и убить мог, уж потом, когда засыпал он, дядька заходил верный. А до той поры сидел, ожидал, поглядывал, как государь успокоится.

Устя спорить не стала.

Прорыли – и прорыли. Посмотрят? И хорошо.

Увидят, что в комнате той происходит, потом решат, что и к чему, что и с кем делать.

И то верно, когда б не государь, она б сюда и не дошла, и как подсмотреть – не знала. Лишь бы засады там не было.

* * *

Засады и не было, сидела перед дверью одна девчонка-чернавка, ждала чего-то.

Никого она не услышала, царь Устю по соседнему ходу провел, молчать жестом показал – и к стене приблизился, за заглушку потянул, несколько глазков открылись. Наверное, чтобы всю комнату видать было.

К одному из глазков Устя приникла, ко второму сам государь.

Задохнулась боярышня, прочь отпрянула, потом опамятовалась, опять к глазку приникла.

Такое на кровати роскошной творилось…

О таком девушкам и думать-то неприлично! Устя хоть и боярышня, а на скотном дворе была, знает, откуда дети берутся. Но чтоб так-то?

Два тела переплетались в самых причудливых позах, блестели от пота, сталкивались с глухими влажными шлепками…

Устя руку ко рту прижала.

Кажется ей, что знает она, кто это…

Тела сместились чуточку.

И…

Мужчину она не знала. Мало ли их в палатах царских? А вот женщина ей знакома была.

Царица Марина.

Это ее кожа белая сейчас от пота блестела, ее косы черные мужчину, ровно змеи, обвивали, ее глаза…

Вот глаза и были самым страшным.

В какой-то момент Марина оказалась на кровати на четвереньках, мужчина сзади нее, а лицо Марины повернуто к стене с глазками смотровыми.

И царицыны глаза полностью чернотой затянуты. И только в глубине той черноты алый огонек горит. И улыбка ее… влажная, довольная… кажется Усте – или за алыми губками белые клыки поблескивают? Алчно, голодно…

Страшно…

* * *

В другое время Устя б в обморок упала. А сейчас – какое падать, когда падать, сейчас ей и выругаться нельзя было.

От глазка оторвалась, огляделась… хорошо хоть она в темноте видит, ровно кошка!

Бориса аж трясет… еще секунда, и выдаст он себя, Устя по стене пошарила, рычаг нашла – и глазок закрыла.

Дернулся Борис, ровно опамятовался.

– Устя?!

– Ты в порядке? Боря?

Как-то после такого и не выговаривались отчества с титулами.

– Нет. Это… Марина?! Моя Марина?!

Устя голову опустила.

– Прости. Не знала я, что она тут.

Борис где стоял, там и опустился прямо на пол, на колени, согнулся вдвое…

– Маринушка, Маринушка моя…

В глазах потемнело, ровно ночь настала, в голове помутилось… Где он? Что он? Ничего не понятно… больно-то как!

Устя рядом опустилась, по голове его погладила, сначала осторожно, боялась, что оттолкнет, потом плюнула на приличия, обняла государя, прижалась всем телом.

– Тихо, тихо, Боренька… успокойся, родной мой, не надо, не стоит она того…

Устя и сама не помнила, что она там лепетала. Да хоть что! Хоть молитвы, хоть проклятия, лишь бы Боря в себя пришел, лишь бы пропало у него это выражение безнадежного отчаяния…

Любил он ее!

Ведьма там не ведьма, колдовка… да хоть бы кто! Боря-то ее все одно любил! И немудрено!

Красивая, умная, хорошо с ней… какие тут еще привороты надобны? Может, и начиналось с него, но потом-то все настоящим было!

И сейчас вот такое увидеть – это как в душу плевок. Страшно это…

А еще более страшно, когда рядом с тобой скорчился, словно от страшной боли, сильный мужчина, любимый мужчина, единственный, и помочь ты ему не можешь.

Ничем.

Что тут сделаешь?

Только обнять и рядом быть, греть его, не отпускать в черноту лютую, на ухо шептать глупости, теплом своим делиться – вместе всегда теплее. Только это. Хотя бы это…

Наверное, не меньше часа прошло, прежде чем Борис разогнуться смог, дышать начал… словно обручем железным грудь стянуло. Боль такая была, что и подумать страшно.

Теплые ладони по спине скользили, гладили, голос словно темноту рядом разгонял, и Борис шел на него. Шел, понимая, что другого-то и нет.

Не пойдет он сейчас?

Умрет, наверное.

А ему нельзя, никак нельзя… там его ждут, зовут, там кому-то будет без него очень плохо. Голос о чем-то говорил, просил, умолял – и столько боли в нем звенело, столько отчаяния…

А Устя и правда с ума сходила.

Чутьем волхвы понимала она – не так все просто с ее мужчиной. Нет, не так все легко.

Аркан-то она сняла, но ведь тут как с ошейником рабским. Когда поносишь его хотя бы год, шея под ним и в рубцах, и кожа там такая… чувствуется. А на душе как?

Когда уж больше десяти лет – и сопротивляешься, и держишься, и помощь вроде бы пришла, но усталость-то никуда не делась, не беспредельны силы человеческие, а потом… потом приносят последнюю соломинку. И она таки ломает спину верблюда.

Устя шептала, и по волосам Бориса гладила, и силой поделиться пыталась… Получалось ли?

Знать бы!

Знаний не хватает, сил не хватает…

Наконец Борис разогнуться смог, голову поднял:

– Устя… за что?

И так это прозвучало беспомощно, что у Устиньи в груди нежность зашлась, сердце сжалось. Не сразу и с ответом нашлась:

– Когда обман рушится, больно, очень больно. А только правды не увидев, не поднимешься.

– И подниматься не хочется.

Устя молча его по голове погладила. Ровно маленького. А как тут не согреть, не пожалеть, когда плохо человеку? То ли ласка сказалась, то ли сила волхвы, Борис потихоньку в себя приходил, Усте кивнул:

– Посмотри… ушли?

Устя снова заглушку отодвинула, но людей уже не видно было, просто пустая комната.

Никого, ничего, и не скажешь, что в ней творилось такое, а ежели принюхаться, приглядеться, то черным тянет, ровно из нужника нечищеного.

– Ушли.

– Ты… ты Марину почувствовала?

Устя задумалась. И лицо руками закрыла.

– Нет… не Марину.

– Нет? А что ж тогда?

– Я… я черноту искала. Колдовство дурное. А саму царицу я б и не почуяла и не поняла, что она там, – и не подумалось бы такое никогда!

Боль там, радость ли… сколько уж лет Борис на троне сидел.