Воин-Врач III - Олег Дмитриев

враз расплылся в широченной довольной улыбке, будто тоже любимого родственника встретил. — Ты, дядя, вон тому губатому за брагу отсчитай сколь положено, да летуну, что об амбар стукнулся ненароком, на лекаря дай, пока он ещё, кажется, дышит.

— В лучшем виде исполню, добрый господарь! — кивнул тот. — Андраш, Иштван!

К нему подскочили два крепких парня, похожих на сыновей или племянников, только волосом темнее. Он затараторил что-то на местном, выделив каждому по нескольку серебряных монет. Которые доставал из своего кошеля, богато вышитого и яркого. Невзрачный же Корбутов кожаный мешочек будто испарился в его руках. Хотя в нём серебра-то и не было.

— Ну, за встречу нечаянную друзей старинных на чужбине! — прогремел на всю корчму великан.

Народу за ними увязялось прилично, пожрать-выпить на дармощинку всегда охотников находилось в избытке, в любом городе мира и в любом времени, наверное.

Корбут дождался, пока громила выхлебает ковш медовухи, в котором, пожалуй, можно было свободно помыть ребёнка, и протянул ему хитрую сплюснутую фляжечку, какими снабдили всех нетопырей перед выходом, предусмотрительно глотнув первым. Здоровяк презрительно посмотрел на невеликих размеров ёмкость, открыл, понюхал. Вскинул брови на лоб и утёр выступившие слёзы. И всосал всеславовку на девяти травах.

— Ох, сильна, зараза! — сипло выдохнул он, когда научился дышать заново. — Уважил, Петя, от души!

— Кушай на здоровье, Васятка, наедай шею, — в тон ему отозвался Корбут. И оба рассмеялись, вполне довольные и жизнью, и собой

«Васька» оказался Данилой, родом был из-под Дорогобужа, с земель древлянских. Ну, это и по фигуре было понятно сразу. С, как говорится, группой неустановленных лиц прогуливались они по берегам Днестра и Прута, и вот в эту зиму догулялись и до Дуная, осев в Эстергоме. И из трёх дюжин ребяток осталось всего пятеро, да и те, устав буянить, нашли себе каждый по сговорчивой венгерочке под тёплым хлебосольным кровом. Того, что удалось скопить каждому лихому бродяге, с запасом хватило и на дом, и на скотину, и на подарки новым родственникам. И только Данька-медведь никак не желал остепениться. Родни у него не было, тяги к семейной жизни — тоже. Потому он просто пропивал добычу, хмельным гоня от себя тягостные мысли о том, что делать и как жить дальше.

— А ты, Корбут, мыслю, княжий человек, да не из простых. Не в Изяславовой ли дружине ходил? — всеславовка, удобно устроившись на венгерской медовухе, сработала сывороткой правды и коммуникации с медведем помогала очень.

— Мой князь, Даня, Изяслава с Киева пинками выгнал. Ярославич побежал племяннику жены жаловаться, обещал пригнать ляхов толпу, чтоб они до самого Днепра дорожку ему проложили, — негромко сообщил полочанин.

— Плохо, — посмурнел разом здоровяк. — весной пойдут, посевы вытопчут, хлеба не будет. Я помню, малым был, проходили нашим краем. Мы тогда к весне со всех деревьев кору пожрали. Ну, кто в землю не лёг…

— Ходилка у них не отросла против князя-батюшки, — уверенно ответил Корбут. — Про Всеслава Полоцкого слыхал?

— Про Чародея-то? Разное люди говорят, — насторожился Данила. Хмельной-хмельной, а голова работает.

— Про него. С половцами замирился, теперь уж, поди, и с дядьками, что Изяславу в рот глядели, тоже. Утрутся кровушкой ляхи, помяни моё слово.

— А ты тут по его слову и делу? — неприметно оглядевшись, тихо спросил здоровяк. И тут же пояснил: — Нет, ты сам гляди, чего говорить, а чего не стоит. Я человек случайный, нынче есть, завтра нет, а могу и подсылом чьим-то оказаться. Дело понятное.

— Не всё могу говорить, Дань, но кое-что расскажу. А то гляди, айда с нами домой? Вместе дорога короче, а нам лишний рот не в тягость, даже такой здоровый, как твой. Таким только мёд и хлестать. Кста-а-ати, — и Корбут потянулся к жбану.

— А чего бы и не рвануть? Нагостился я, повидал мир. Да всё одно думаю, что краше наших баб, древлянских, нету нигде, — утерев усы, задумчиво и мечтательно протянул Данила.

У полочанина насчёт крепких и статных урожениц Искоростеня, Вручия и Турова было своё мнение, от Данилиного резко отличавшееся. Но на то оно и своё, чтоб при себе держать.

А потом случилось чудо.

Высыпав на улицу, где уже вполне вечерело, сытые, хмельные и донельзя довольные жизнью «Васька и Петька» встретили Митьку. Митяй, старинный друг Данилы, оказался одним из сопровождавших по улице конную процессию, в середине которой хмурился по сторонам, сидя в богато украшенном седле на дивной красоты коне высокий крепкий юноша. Каштановые волосы его развевал ветер, а карие глаза осматривали площадь и улицы холодно, цепко.

Так, по случайной пьяной лавочке, состоялось знакомство нелегального разведчика Киевской Руси Корбута Полочанина и короля Венгрии, того самого Шоломона Арпада, сына Андраша Белого и княгини Анастасии, старшей дочери Злобного Хромца Ярослава.

Юный король, от матери и отца наслышанный о воинских талантах русов, соизволил проверить «того щуплого, в рванине». Щуплым Корбут выглядел на фоне Даньки-медведя, но там и ломовая лошадь бы балериной смотрелась.

То, как «худосочный бродяга» походя раскидал охрану, короля впечатлило, и весьма. Сперва нападали трое. Ну, как нападали? Подошли и упали, так себе нападение. При том, что Корбут, кажется, и с места не сходил. Потом пятеро. Та же история. Даня и Митька начали ржать на два голоса, высказываясь о венгерских талантах метко, ёмко, остро, но непечатно. Следом подскакали семеро конных. На одном из их коней Корбут подъехал шагом к королю, едва ли не ногами и оскепищем-древком копья отпихивая наседавших охранников. Снял осторожно с пояса Шоломона перевязь с драгоценными ножнами и, не вынимая кинжала, коснулся легко шеи, груди и бедра. Трижды показательно «убив» короля на глазах свиты и горожан. Даже не запыхавшись, продолжая перешучиваться с земляками, что завывая, осели на кыльцо корчмы.

— Вон те пятеро ничего парни, стоящие. А остальных гонять и гонять, — спокойно произнёс нетопырь, возвращая ножны с клинком хозяину, рукоятью вперёд и с почтительным поклоном.

— Возьмёшься? — выдохнул юноша. Русский он знал отлично, и от того краснел сильнее прочих, слушая комментарии нового охранника и здоровенного бражника, что вывалился из корчмы вместе с этим страшным поджарым воином. Который, захоти, убил бы на площади любого.

— На службе я, паренёк. Князю-батюшке присягал, нарушить слово — чести лишиться, сам знаешь, — мягко ответил Корбут.

— Как смеешь с великим королём Шоломоном так говорить, бродяга⁈