Солитариус - Елена Пя

длинные и сильные руки, быстрые ноги и ещё много разного, что тебе очень пригодилось бы. Ты столько всего можешь! Но почему-то не хочешь. Ты почему-то сделал из себя совсем слабенького уродца.

– Не всё так просто, – наставительно отметил Дрозд. – Человек – всего лишь источник, чья энергия расходуется на создание материальной оболочки. Но человек остаётся человеком. Я не колдун какой-нибудь, не сверхъестественное существо. И процессом воплощения напрямую не управляю. Косвенно – да, но это надо полностью владеть собой, потому что тело вырастает из того, что у тебя на душе, и чем глубже уровень слоя, тем больше скрытого он вытаскивает наружу. А я… Ну вот такой я, уж извини. Не герой, не бесстрашный покоритель чудовищ, а не пойми кто.

– Но ты спас меня, – тихо сказал Ваня. – Нескладный и несуразный, с перьями.

Дрозд почесал четырёхпалой рукой под подбородком и сглотнул набухший в горле комок. Потом покосился на Ваню, и его осенило: ему-то в новом обличье хорошо, сухо, а вот его маленький спутник весь вымок, пока тушили пожар и потом пробирались через туман, липнувший к коже, – а ветер, между тем, опять заявлял, что ему есть до них какое-то дело, свистел прямо в уши, дёргал за одежду…

– Ты замёрз?

Мальчик лишь безучастно мотнул головой.

– Кажется, я больше не умею чувствовать холод.

От него вдруг повеяло тоской – тяжёлой и серой, как нависшее над ними небо, такой, какая не положена столь юному, едва вступившему в жизнь существу. Стало очень тихо, но тишина не звенела: она была глухой, шершавой и так плотно набилась в пространство вокруг, что дышать сделалось труднее. Опускались сумерки. В чёрном шлейфе невидимого за облаками вулкана всё чаще попадались провалы и разрывы, в которых топорщились кривые обсидиановые зубы.

Впереди возникла тень.

Она стояла к ним боком у края дымящейся пропасти и смотрела вниз, в неизвестность. От неё отлетали слабые искры и хлопья пепла, и сквозь прорехи по всему телу было видно, как внутри трепещет полупрозрачная, молочно-белая душа. Онемевший ветер перебирал тёмные волосы, разыскивая в них серебристые нити.

Ваня остановился на шаг раньше, чем Дрозд. На шаг раньше узнал. И когда тень повернула к ним мягкое и доброе лицо с вечной улыбкой на губах и вечной печалью во взгляде, мальчик ахнул и едва слышно прошептал:

– Папа…

– Папа, – совсем уже беззвучно повторил Дрозд.

Тень повела подбородком – чуть вправо, потом чуть влево – говорила «нет», будто отрицала своё присутствие здесь или даже само своё существование. А может, просто отказывалась признавать родство, нелепо надеясь, что это разрубит какой-то важный генетический канал и спасёт сына от беспричинной отцовской горемычности.

Ваня ринулся к тени, вскидывая руки. Броситься на шею, обнять, никуда не отпускать…

Дрозд поймал мальчишку поперёк туловища, шестым чувством угадав, что случится потом, – отшвырнул его себе за спину, а сам прыгнул вперёд и за миг до того, как стало бы поздно, сомкнул пальцы на холодной, такой чужой и родной одновременно, ладони, которой взмахнул морок, теряя равновесие…

Ему всё казалось, что сейчас ладонь станет бесплотной и отец упадёт. Что под ногой отца обвалятся камни и отец упадёт. Что тяготение антрацитовой бездны, хищно облизнувшейся дымным языком, перевесит последние силы и волю Дрозда и отец упадёт.

Или упадут они оба.

Отец смотрел на Дрозда с ласковым упрёком. Если бы он захотел, то утянул бы его вместе с собой, просто шагнул бы назад, наступая на пустоту, дёрнул на себя замок из сцепленных рук… Но он не хотел – он ждал. И Дрозд, упрямо нахмурившись, рванул его к себе, обхватил за плечи и оттащил от пропасти.

– Папа, – всхлипнул Ваня, вновь пытаясь приблизиться.

Но Дрозд преградил ему путь. И тоже попятился, с тяжёлым сердцем, в глубине души желая совсем противоположного, – однако что-то нерациональное, но очень убедительное подсказывало ему, что Ваню обязательно, во что бы то ни стало надо держать подальше от этого морока.

Отец выставил перед собой руку и, повторив отрицательное движение подбородком, стал отчаянно трясти раскрытой ладонью. «Не надо, – будто бы говорил он. – Не подходите ко мне. Не идите за мной».

Какая-то горячая струна лопнула у Дрозда в груди, и в следующую секунду отец – призрак отца, – порывом ветра взметнувшись над землёй, умчался прочь.

– Нет! Подожди!

Ваня побежал за ним вдоль обрыва, и коварный дым, длинной гибкой змеёй выползший из бездны, подтолкнул этого глупыша, позволив в мгновение ока покрыть то расстояние, которое не смог бы преодолеть обыкновенный семилетний мальчишка. Дрозд, стиснув зубы, кинулся вдогонку – спотыкаясь и поскальзываясь, топча чёрные лавовые слёзы. Неведомая сила оттягивала его от Вани, не давала прикоснуться, но милостиво сохраняла ребёнка в поле зрения до тех пор, пока страшная рана, пересекающая долину, не зарубцевалась, а вокруг не расстелилась ровная, лишь кое-где испорченная складками скатерть – белая под ночным небом, словно мир перевернули с ног на голову.

Ваня остановился посреди равнины, тяжело дыша. Позвал снова:

– Папа!

Но отца и след простыл.

Дрозд опустился на колени, бессильно сгорбившись. Кривые птичьи когти его заскребли по твёрдому насту.

Уже зима?..

Он не заметил, когда рядом возникла тень – на сей раз не призрак отца, а просто тень, только ничья, непонятно кем отбрасываемая, состоящая из сплошного непроглядного мрака. Она зловеще лежала на снегу, и Дрозд смотрел на неё минуту, две – леденел изнутри и никак не мог отвести глаз – а потом она потекла к Ване, который бродил кругами неподалёку и всё кричал: «Папа! Где ты? Вернись, пожалуйста!»

Странное затмение нашло на Дрозда, и он, как котёнок, играющий с солнечным зайчиком, упал на край тени обеими руками, будто всерьёз верил, что так её можно удержать, и принялся хвататься, цепляться, лишь жалкими крохами сознания понимая, что просто роет онемевшими пальцами землю и больше ничего.

Тень остановилась. Неоформленная, отдалённо напоминающая человеческую. Изогнулась, каким-то образом передав в своём движении удивление, вопрос и предложение выбора: ты или он?

На два удара сердца Дрозд замер, заворожённый этим красноречивым наклоном, а потом ещё раз потянул тень на себя.

И она прыгнула в него.

Она копошилась в нём как в распахнутом чемодане, перекладывая давным-давно сложенные в него пожитки, чтобы удостовериться, всё ли на месте. Отчаяние? Здесь. Тревога? Тоже никуда не делась. Одиночество, бессилие, сомнения с непревзойдённым мастерством себя грызть и накручивать, чувство никчёмности и неспособности дать миру хоть что-то хорошее – чёрные, как уголь, как вулканическое стекло, как беззвёздное небо… Она хотела,