Всё об Орсинии - Урсула К. Ле Гуин

– Хорошенького понемножку, – приговаривал доктор Аугескар, выслушивая и выстукивая больного.

Стефан тоже притих и лежал с виноватым видом, улыбаясь, точно ребенок.

Седьмой день, когда Стефану и Казимиру полагалось сесть в автобус, потом в поезд и вернуться в Красной, поскольку уже начались занятия в университете, выдался очень жарким. Он сменился теплым вечером, все окна в доме были распахнуты настежь, навстречу неумолчному хору лягушек у реки, звону сверчков в полях и юго-западному ветру, приносившему из-за пожелтевших осенних холмов лесные ароматы. Занавески на окнах шевелил вечерний ветерок, в открытые окна светили с небес шесть звезд, таких ярких в сухом прозрачном воздухе, что казалось, могут поджечь занавеси. Брюна сидела возле кровати Стефана на полу. Казимир, словно огромный сноп пшеницы, возлежал поперек постели у него в ногах, Бендика, муж которой уехал в Красной, возилась со своим пятимесячным первенцем, сидя в кресле у незажженного камина. Йоахим забрался на подоконник, рукава его рубашки были закатаны, на худой руке виднелись голубоватые буквы и цифры: ОА46992; он наигрывал на гитаре мелодию старинной английской песенки:

Все ж справедлив и стоек будь,

Любовь на чудеса способна,

Она морозам летом иль грозе порою зимней подобна.

Все же честным, верным будь! И чудом станут страсти.

Как мороз в июле, как дожди зимой в ненастье.

Кто любимой верен был до дня своей же смерти,

От живых достоин тот лишь зависти, поверьте[57].

Поскольку Йоахиму нравились песни о достоинствах и невзгодах любви, он пел их на всех мыслимых языках, известных ему и неизвестных, то вскоре он принялся бренчать «Plaisir d’Amour»[58], потом вдруг запечалился, стал подтягивать струны, а между тем младенец у Бендики на коленях проснулся и громко потребовал внимания. Казимир взял малыша у сестры и стал подбрасывать вверх, а Бендика мягко протестовала:

– Кази, он ведь только что поел, он срыгнет!

– Я твой дядя. Я дядя Казимир, а в карманах у меня полным-полно мятных лепешек и папских индульгенций. Ну-ка, посмотри на меня, мелкий! Ты ведь не посмеешь срыгнуть дядюшке в лицо? Конечно не посмеешь! Конечно, лучше, чтобы тебя стошнило тете на платье, вот и иди к ней!

Он сунул ребенка Брюне, и тот не мигая уставился на тетку, потом радостно замахал ручонками, и его пухленький шелковистый животик показался между рубашонкой и подгузником. Брюна внимательно и молча смотрела на него. «Кто ты?» – спросил ее ребенок взглядом. «А кто ты?» – беззвучно спросила в ответ девушка словно зачарованная. Стефан наблюдал за ними, негромко и весело звенели аккорды в ля мажоре, улетая из освещенной комнаты в темную сухую осеннюю ночь. Наконец длинноногая молодая мать унесла ребенка в кроватку, Казимир выключил свет, и в комнату вошла осенняя ночь. Теперь голоса молодых людей смешивались с хором сверчков и лягушек, доносившимся с полей и с берега реки.

– Ты очень разумно поступил, что заболел, Стефан, – сказал Казимир, снова падая поперек постели; его длинные пальцы странно белели в сумерках. – Продолжай в том же духе, и мы сможем прожить здесь всю зиму.

– Лучше весь год. Долгие, долгие годы. У тебя твоя скрипочка-то настроена?

– Еще бы! Я тут Шуберта разучивал. Па-па-пум-па!

– Когда концерт?

– Да в октябре где-то. Времени еще полно. Пум, пум – плыви, плыви, рыбка-форель[59]. Ах! – Длинные белые пальцы словно играли на виолончели.

– А почему ты вообще виолончель выбрал, Казимир? – раздался голос Йоахима с подоконника в стрекоте сверчков и кваканье лягушек с болот и полей.

– Потому что постеснялся возразить, – прошелестел легким ветерком голос Брюны.

– Потому что он враг всего легковыполнимого, – послышался суховатый мрачный голос Стефана.

Остальные молчали.

– Нет, просто я оказался чрезвычайно многообещающим учеником, – заявил Казимир, – и мне пришлось решать, хочу я сыграть концерт Дворжака перед восхищенной публикой и завоевать звание народного артиста или не хочу. Я предпочел быть тихим фоновым гулом. Пум-па-пум. А вот когда я умру, то прошу положить мое тело в футляр для виолончели и в состоянии глубокой заморозки отправить срочной почтой Пабло Касальсу[60], а на футляр прилепить табличку: «Тело величайшего виолончелиста Центральной Европы».

В темноте вздохнул горячий ветер. Казимир умолк, кажется иссякнув. Брюна и Стефан готовы были уйти спать, однако Йоахим Брет не унимался. Он заговорил о человеке, который помогает людям перебираться через границу; сейчас в Юго-Западном крае о нем шло немало разговоров. По слухам, это был молодой парень, которому удалось сбежать из тюрьмы и добраться до Англии. Потом он вернулся, наладил здесь переправу через границу и за последние десять месяцев вывел более сотни человек. Лишь недавно тайной полиции удалось нащупать его след, и теперь она устроила на него настоящую охоту.

– Что это? Донкихотство? Предательство? Героизм? – спросил Брет.

– Он сейчас у нас на чердаке прячется, – сказал Казимир, а Стефан прибавил:

– И мечтает о горячих гренках.

Им не хотелось говорить на эту тему, не хотелось никого судить; они воспринимали предательство и верность лишь в непосредственном проявлении, считая, что невозможно их оценить и взвесить отдельно от сиюминутного поступка, точно кусок мяса. Один только Брет, родившийся не в тюрьме, продолжал возбужденно настаивать на продолжении разговора. В Превне кишат агенты тайной полиции, говорил он, и даже если выйдешь купить вечернюю газету, у тебя все равно документы обязательно проверят.

– Может, проще сделать татуировку, как у тебя? – предложил Казимир. – Подвинь-ка ногу, Стефан.

– Лучше сам подвинь свою жирную задницу.

– Мой номер устарел, это еще немецкий. Еще парочка войн, и на мне чистого места не останется.

– А ты смени кожу – как змея.

– Нет, не выйдет. Они ее тогда насквозь прожгли, до кости.

– А ты и кости ликвидируй, – сказал Стефан, – стань медузой. Или амебой. Зато когда прижмут, можно размножиться простым делением. И два маленьких бесхребетных Стефана возникнут там, где, по расчетам врага, должен быть всего один МР 64100282А. А потом появится четыре, восемь, шестнадцать, тридцать два, шестьдесят четыре, сто двадцать восемь Стефанов! Я полностью покрыл бы собой всю поверхность земного шара, если бы не мои естественные враги.

Кровать затряслась, в темноте засмеялась Брюна.

– Сыграй снова эту английскую песенку, Йоахим, – попросила она.

Все же честным, верным будь! И чудом станут страсти.

– Стефан… – сказала Брюна на четырнадцатый день, сидя светлым полуднем на зеленом берегу болотистой реки с южной стороны дома.

Стефан устроился, положив голову ей на колени. Услышав свое имя, он открыл глаза:

– Что, нам уже