Беглый - Дмитрий Шимохин

— А он кое-как по-французски балакает, — снова подмигнул Лопатин Левицкому. — На ломаном, конечно, но понять можно. А у тебя, я помню, с французским-то неплохо было, — хмыкнул Лопатин. — Зовут этого профессора Гетц, вроде преподает где-то. Вы вот что, Иван, приходите ко мне после обеда, чайком побалуемся и мы вместе к нему сходим. Познакомлю! Он тут по соседству комнату снял, а сам сейчас к амбаню должен пойти, представиться да разрешение на раскопки выклянчивать, Пекин далеко, а амбань здесь.

После скудного обеда мы с Лопатиным направились к профессору Гетцу. Нашли мы его в убогой комнате глинобитной фанзы. Обстановка была удручающей: земляной пол, глиняная лежанка-кан, шаткий стол и два таких же табурета. Сам профессор Гетц — лет пятидесяти, с редкими светлыми волосами, торчащими усами и встревоженным видом — сидел за столом и сосредоточенно просматривал бумаги при свете сальной свечи, хотя за затянутым бумагой окном было еще светло. Одет он был в дорожный костюм из плотной серой ткани. На кане был разложен его багаж — потертые чемоданы и складная походная кровать с пуховым одеялом.

Лопатин откашлялся и представил меня. Немец поднял голову, близоруко сощурился и, узнав Лопатина, попытался изобразить радушную улыбку. Говорил он на ломаном, ужасающем французском с сильным немецким акцентом:

— Ах, прошу извинять, господин коммерсант! Я есть принимать вас в таком месте! Прошу садиться!

Лопатин занял один табурет, я присел на краешек кана.

— Ошень примитивный китайский таверна! — возмущался Гетц. — Я думать, такой старинный культур должен иметь таверна получше! Пфуй! Зачем эта гора, — он ткнул пальцем в кан, — половина комната занимайт!

— Это кан, господин профессор, — попытался объяснить я. — Зимой ее топят, и она очень теплая.

— На этой пыль! Пфуй! И блохи, наверно! Ужасно! — Профессор брезгливо поморщился.

— Здесь хотя бы окно есть, хоть и бумажное, — заметил я. — В других местах комнаты часто бывают совсем без окон.

— О, mein Gott! Мой Бог! Это значит, сидеть в темноте?

— Или держать дверь открытой, — подсказал я.

— Еще лучше! И все китайцы будут стоять у дверь и смотреть! Это невыносимо! — Профессор картинно закатил глаза.

— Они и так смотрят, через бумажное окно, — усмехнулся Лопатин. — Проделают дырочку и смотрят. Так всю бумагу в решето превратят. Хотят посмотреть на «ян-гуйцзе», на заморских чертей.

— Но китайцы начинают дверь открывать! На ней ни ключа, ни засова нет! — пожаловался профессор.

— Ваш помощник попросит их не мешать, — попытался я его успокоить. — А где же ваш секретарь?

— Он в другая комната, спит. Очень уставал, с амбанем говорил долго. Мой помощник знает нанкинский диалект, а амбань здешний — только пекинский. Плохо друг друга понимают.

Вдруг профессор резко вскочил, отчего табурет с грохотом упал, и закричал пронзительным голосом:

— Mein Gott! Это что за гадкий насекомый⁈ Я читал, тут живет каракурт, он смертельно кусает! — Он указывал дрожащим пальцем на стену, где из щели медленно выползала крупная, мохнатая желтовато-серая фаланга.

— Успокойтесь, это не каракурт, это фаланга, степной паук, — сказал я.

— Он тоже кусает? У него восемь ног! Какой противный!

— Кусает, и довольно больно. Рука потом сильно пухнет, жар может быть, — пояснил я.

— Donnerwetter! Черт побери! Еще один! — снова вскричал профессор, указывая на другую стену, где бежала еще одна фаланга. — Это ужасно! Здесь спать нельзя! Пойду в наша походная палатка!

— Давайте мы это поправим! — предложил я и, пришлепнув фалангу сапогом, выкинул ее наружу.

Профессор немного успокоился.

— Итак, профессор, вы прибыли сюда ради раскопок древнего кургана, в надежде найти сокровища? — начал я издалека, к колбасникам у меня был свой счет, как, впрочем, и у всей моей семьи после войны к фашистам.

— О да! Я-я! — тут же оживился Гетц, на время забыв о пауках. — Великий курган! Золото, может быть! Но нужны рабочие! Много людей! Десятки! А платить им… Мой прусский талер здесь никто не знайт. Дикари!

— Зато у меня есть деньги, которые здесь знают! — Я с самым невинным видом показал ему пачку тех самых амбаньских бумажек. — И я могу помочь вам. Скажем, я заинтересован в вашем фарфоре. Вы упоминали, что у вас есть партия на продажу, если с курганом не выйдет. Я готов купить у вас часть этого фарфора прямо сейчас, а вы на эти деньги сможете нанять здесь рабочих для ваших раскопок. Вы потратите их здесь на копателей.

— Ошень карашо! Замечательно! — Глаза профессора загорелись неподдельным интересом. Фарфор, который он тащил до Кяхты, мог принести ему реальные деньги для начала раскопок! — Это решает мою главную проблему с наймом! Еще мне нужен хороший человек нам помогать: обед готовить, чай варить, на базар ходить, вещи караулить.

— Вы тоже сможете нанять его здесь на эти же деньги, — с готовностью заверил я его.

Тем временем молодой китаец принес дымящийся чайник и пиалы. К чаю он подал профессору горку свежих баурсаков.

— Это что за маленький колбас? — спросил профессор, с подозрением разглядывая незнакомое кушанье.

Я объяснил, что это лучший сорт хлеба для долгой дороги. Но Гетцу баурсаки не понравились.

— Опять баран! Везде баран! — картинно возмущался он. — Суп из барана, жаркое из барана и этот ваш хлеб-бурсак — тоже с бараном! Скоро и компот из барана мне подавайт! Ужасный вкус! Забирайте ваш бурсак! Мы имеем с собой хорошее немецкое печенье, домашний гебек!

За чаем, который оказался неплохим, я вернулся к делу:

— Итак, господин профессор, я правильно понял, что вы готовы продать часть вашего фарфора? Что-нибудь не слишком громоздкое, но достаточно ценное.

— О, ия! Конечно! — Профессор Гетц буквально просиял. — У меня есть несколько прекрасный экземпляр! Но только, должен предупредить, от вас понадобится много, очень много этих ваших… бумажных денег!

«Много денег» у меня с собой было, хвала неутомимому Изе Шнеерсону, который перед нашим отъездом из Ханьхэхэя успел изготовить весьма приличное количество очень правдоподобных копий баин-тумэнских ассигнаций. Риск, конечно, был велик — нарваться на проверку здесь с фальшивками было бы катастрофой. Но немец казался чрезмерно увлеченным своей идеей раскопок и слишком пренебрежительно относился к местным «фантикам», чтобы тщательно