Унесённые временем - Геннадий Петрович Авласенко

оказывается, и проживала женщина-рыбачка). В нос Саньки так шибануло чем-то основательно прокисшим вперемешку с запахом тухлой рыбы, что она даже пошатнулась. Она бы и, вообще, из избы прочь выбежала, но шедший позади Феофан, как назло загородил собой весь проход… и поэтому только Санька осталась на месте. Судорожно вдохнув (вернее, выдохнув), она затравлено осмотрелась по сторонам.

Впрочем, особо смотреть тут было не на что. Вся изба состояла, кажется, из одной-единственной комнаты, тускло освещаемой коптящей лучиной у ближней стены. К тому же, значительную часть помещения занимала печь с деревянными полатями, под которыми возлежал, лениво пережёвывая жвачку, рыжий телёнок с белой звёздочкой на лбу. При виде вошедших, он поднял слюнявую мордочку и издал какой-то приветственно-мычащий звук.

– Рыбу сюда станови! – не оборачиваясь, скомандовала женщина, и Феофан, который от самой реки волок тяжеленную плетёную корзину, доверху наполненную рыбой, послушно опустил её на глиняный пол, возле печи. – Проголодались, чай?

– Не без этого, – устало проговорил Феофан, присаживаясь на узкую лаву, тянущуюся вдоль всей стены. – Сколько с нас, хозяюшка, за перевоз, за ночлег, за еду?

– Грех плату брать с людей божьих. Как ты, дедуля?

Последние слова женщина произнесла, подойдя к самым полатям, и предназначались они уже не Феофану, а кому-то ещё… и тотчас же этот кто-то шумно завозился на полатях.

– Как ноженьки?

– Болят ноженьки, болят! – послышался с полатей шамкающий старческий голос. – Моченьки нет, как болят!

– Вот он, Лазарь твой! – сказала женщина, вновь отходя от полатей. – Лежит, не встаёт. Искалечили его по весне люди недобрые, огнём ноги жгли…

– Это за что же? – спросил Феофан каким-то, враз изменившимся голосом. – И кто же его так?

– Деньги требовали! – вздохнув, женщина подошла к Феофану, опустилась на лавку рядом с ним. – А откуда у старика деньги! Не поверили, пытать начали. А кто да откуда? Про то не ведаем, не представились они, ироды…

Она замолчала, и Феофан тоже молчал, опустив голову. И молчала Санька, тихонечко присев на другую лаву, возле кривого деревянного стола. Исподтишка взглянув на полати, она сумела разглядеть в густом полумраке избы лишь кучу какого-то тряпья, но никак не живого человека.

– С тобой самой ничего не сотворили? – не глядя на женщину, спросил Феофан.

– Не было меня тут, в лесу пряталась, – с какой-то неожиданной злостью проговорила женщина. – Все наши девки, да бабы, которые помоложе, в лес убежали, да некоторых всё равно потом изловили, супостаты…

– И что?

– А ничего! Смертью не порешили, и то ладно!

Поднявшись с лавы, женщина подошла к печи и, отодвинув заслонку, долго в ней копалась. Потом поставила на стол выщербленную глиняную миску с печёной рыбой, нарезанной крупными, неровными кусками.

– Ешьте! Соли вот только нет, не обессудьте!

– И у нас нет! – вздохнул Феофан, тоже поднимаясь с лавы и подходя к столу. Сел рядом с Санькой, пододвинул миску с рыбой к ней поближе. – Ешь, Санька!

– А ты? – спросила Санька, неуверенно беря из миски ближайший кусок.

– И я!

Печёная рыба неожиданно оказалась вкусной до невозможности, а может, это Санька так здорово успела проголодаться. Она поглощала кусок за куском, и опомнилась лишь тогда, когда в миске почти ничего не осталось.

И тут только дошло до неё, что Феофан то к рыбе почти не притронулся, так, один всего кусочек поначалу и сжевал.

– Ешь! – пододвинув опустевшую миску поближе к монаху, прошептала Санька виновато. – Я больше не хочу, наелась уже…

– Наелась, это хорошо!

Феофан быстренько покончил с остатками трапезы и, встав из-за стола, низко поклонился женщине.

– Спасибо за угощение, хозяюшка! Спать то ты нас где думаешь положить? Тут, на полу?

– Да нет, тут вам несподручно будет, – задумчиво проговорила хозяйка, как-то странно поглядывая на Феофана. – Впрочем, ежели соломки чуть подстелить… я сейчас принесу…

– Я сам принесу, – сказал Феофан, подходя к двери. – Ты, главное, покажи, где…

– Идём! Я только лучину поменяю…

Они вышли, и Санька осталась одна. Вернее, вдвоём с изувеченным стариком на полатях.

Странно, но она вполне освоилась в этих, надо сказать, почти первобытных условиях. Горела, чуть потрескивая, свежая лучина, умело закреплённая на специальном выступе стены, невидимый отсюда, снизу, старик на полатях, тихо стонал, ворочаясь, а телёнок, поднявшись с пола, подошёл к Саньке и доверчиво ткнулся ей в колени слюнявой мордочкой.

– Привет! – сказала Санька телёнку и принялась чесать его за ухом. – Что, нравится?

Наверное, телёнку и в самом деле было приятно почёсывание, он даже спинку дугой выгнул. И вдруг, расставив задние ноги, пустил под себя такую струю, что Санька еле успела в сторону отскочить.

– Фу, как не стыдно! – возмущённо выкрикнула она, вновь усаживаясь на лавку, и, шлёпнув телёнка по крутому лбу, добавила уже тише: – Вали отсюда, раз ты такой бессовестный!

Но телёнок «валить» явно не торопился. Вместо этого он вновь ткнулся мордочкой Саньке в колени, требуя продолжения.

– И не подумаю даже! – сказала Санька, пряча обе руки за спину. – Раз ты такой!

В это самое время она почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд. И, подняв голову, обнаружила, что с полатей на неё уставилась измождённое старческое лицо, обрамлённое сверху обширной сверкающей лысиной, снизу же – белой окладистой бородой.

– Ох, грехи наши тяжкие! – чуть слышно прошамкал старик. – Жду смертоньку, зову… а она всё по соседям ходит…

Надо было что-то ответить, но Санька так ничего и не смогла ответить. Она лишь молча смотрела на старика, а он на неё.

– Ты почто одет так дивно? – уже куда громче прошамкал старик. – А может, ты из басурманских степей будешь али из земель фряжских?

– Из земель фряжских, – наконец-то смогла выдавить из себя Санька и тут же подумала, что лучше было бы выдать себя за басурманку (за басурманина, то есть). Вон и Феофан женщине именно такую легенду про неё поведал…

Но слово, как говорится, не воробей…

– И как там люди живут? – тут же поинтересовался старик. – Лучше, нежели у нас, али тоже плохо?

– По-разному, – дипломатично ушла от прямого ответа Санька. – Некоторые лучше, а есть, что и похуже нашего…

– Значит, везде она имеется, неправедность людская! – вздохнул старик. – И лютость человека извечная, она в самой натуре его!

С этими выводами трудно было спорить, да Санька и не собиралась этого делать. С нарастающим беспокойством подумалось ей, что слишком уж задерживаются Феофан с женщиной. Или за соломой этой аж на другой край деревни переться надобно?

Она так задумалась над этим вопросом, что как-то даже не вслушивалась в то, что продолжал бубнить с полатей старик. Потом до неё дошла вся значимость самой последней его