Я – Товарищ Сталин 5 - Андрей Цуцаев

к остальным. Канарис стоял во главе длинного стола, его худощавая фигура казалась неподвижной, но глаза рассматривали каждого в комнате. Ханс почувствовал, как сердце сжалось под этим взглядом, словно Канарис мог читать его мысли.

— Господа, — начал Канарис, его голос был тихим, но властным, — фюрер поставил перед Рейхом амбициозные цели. С этого момента вы будете работать в удвоенном режиме. Каждый отчёт, каждая операция должны быть безупречны. Ошибок быть не должно.

Офицеры переглянулись, но никто не осмелился заговорить. Канарис продолжил, его взгляд скользил по лицам:

— К концу года те, кто не справится, будут уволены или понижены в звании. Фюрер требует результатов, и я не потерплю неудач.

Ханс почувствовал, как пот выступил у основания шеи. Давление нарастало, и с ним — контроль. Двойная нагрузка означала, что каждый его шаг будет под ещё большим наблюдением. Но следующие слова Канариса ударили как молот:

— Кроме того, поступил приказ с самого верха. В ближайшие недели каждый из вас пройдёт собеседование с гестапо. Они ищут угрозы внутри наших рядов. Вы будете с ними сотрудничать. Любое сопротивление будет расценено как измена.

В зале воцарилась тишина, слова Канариса повисли в воздухе. Ханс сжал кулаки за спиной, сохраняя бесстрастное выражение лица. Собеседование с гестапо для него означало смертный приговор. Они будут копать, задавать вопросы, разбирать его жизнь по кусочкам. Он представил, как его ведут в подвал на Принц-Альбрехт-штрассе, где гестапо развязывает языки любому, кому захочет. Он думал о Кларе, о детях, о том, как их жизни будут разрушены, если его разоблачат. Эта мысль была как нож, вонзившийся в сердце.

Канарис отпустил их резким кивком, и офицеры начали расходиться, их лица были мрачными.

Вернувшись в кабинет, Ханс запер дверь и опустился в кресло. Он достал пачку сигарет, хотя курил редко, и закурил, глядя, как дым поднимается к потолку. Табак был горьким, но помогал успокоить нервы. Объявление Канариса изменило всё. Двойная нагрузка означала, что Ханс должен быть ещё осторожнее, а собеседования с гестапо делали его положение почти безнадёжным. Он знал, что ОГПУ ждёт от него новых данных, но теперь каждый шаг в архив, каждый щелчок камеры увеличивал риск разоблачения.

Ханс открыл ящик стола и взглянул на спрятанную камеру. Он думал, как добыть новые документы, не вызывая подозрений. Архив на третьем этаже был под контролем Мюллера, и Ханс знал, что повторный визит так скоро после последнего может привлечь внимание. Но отказаться от задания было невозможно — ОГПУ не прощало отступников. Он вспомнил слова из последней шифровки: «Москва ценит твою работу. Ты сделал больше, чем они ожидали». Но похвала не приносила облегчения — она лишь напоминала, что он слишком глубоко увяз.

Он достал лист бумаги и начал писать, составляя план. Нужно было проверить все свои отчёты, убедиться, что в них нет несоответствий. Нужно было придумать, как объяснить свои действия, если гестапо начнёт копать. Он знал, что они будут спрашивать о его контактах, о поездках, о каждом дне, проведённом вне Абвера. Ханс записал несколько фраз, которые могли бы звучать естественно, но его рука дрожала, и чернила оставляли кляксы на бумаге. Он пытался представить, как будет выглядеть допрос, какие вопросы зададут, как он сможет выкрутиться. Но каждый сценарий заканчивался одним и тем же — тёмной камерой, где гестапо не знает пощады.

Внезапно дверь кабинета скрипнула. Ханс вздрогнул, быстро задвинув лист в ящик. Вошёл Хансен, его начальник по восточному направлению.

— Зейдлиц, ты ещё здесь? — спросил он. — Я жду твои уточнения по Литве.

Ханс кивнул, стараясь выглядеть спокойным.

— Уже работаю над этим, герр полковник. К утру всё будет готово.

Хансен посмотрел на него тяжёлым взглядом.

— Надеюсь, что так и будет. Канарис не в настроении, и я тоже.

Когда Хансен ушёл, Ханс выдохнул, чувствуя, как напряжение сковывает тело. Он знал, что времени мало. Гестапо начнёт собеседования в любой момент, и он должен быть готов. Он должен был продолжать работать, притворяться, что всё под контролем, хотя внутри всё кричало от страха. Он думал о Кларе, о её мягкой улыбке, о том, как она пыталась скрыть тревогу за завтраком. Дети, их смех, их невинность — всё это было тем, ради чего он продолжал. Но с каждым днём эта цель казалась всё дальше, а страх разоблачения — всё ближе.

К вечеру напряжение в Абвере стало почти осязаемым. Офицеры говорили шёпотом, избегая лишних слов.

К ночи Абвер опустел. Ханс остался в кабинете, свет лампы отбрасывал длинные тени на стены. Он достал лист бумаги и начал составлять список возможных вопросов гестапо, пытаясь предугадать их тактику. Он записывал ответы, которые могли бы звучать убедительно, но каждый раз, перечитывая заметки, находил их недостаточно надёжными. Он думал, как гестапо будет изучать его жизнь, его семью, его привычки.

Ханс встал и подошёл к окну, отодвинув штору. Дождь всё ещё барабанил по стёклам, и тусклые фонари на улице едва пробивали серую мглу. Он смотрел на город, который казался ему чужим, и думал, как далеко зашёл. Он хотел верить, что его действия спасут Германию, спасут его семью, но с каждым днём эта вера слабела. Он чувствовал себя одиноким, словно стоял на краю пропасти, где один неверный шаг мог всё разрушить.

Он вернулся к столу и снова открыл папку с отчётами. Он знал, что должен закончить уточнения для Хансена, чтобы избежать лишних вопросов. Он перечитывал свои записи, проверяя каждую цифру, каждое слово, но мысли постоянно возвращались к гестапо. Он представлял, как они входят в его кабинет, как их холодные глаза изучают его, как их вопросы становятся всё острее. Он пытался подготовиться, но страх был сильнее.

Коридоры Абвера были пустыми, лишь шаги дежурного нарушали тишину. Ханс взглянул на часы — уже почти полночь. Он знал, что должен идти домой. Он надел пальто, выключил лампу и вышел в коридор. Дежурный кивнул ему, и Ханс ответил тем же, стараясь выглядеть спокойным.

На улице дождь продолжал идти, холодные капли падали на его лицо, но он не стал поднимать воротник. Он шёл к машине, чувствуя, как тяжесть его выбора давит на плечи. Ханс сел в машину, его руки дрожали, когда он вставлял ключ в зажигание. Он смотрел на мокрую улицу, на тусклые фонари и думал, как долго сможет продолжать эту игру.

* * *

Утро 16 апреля 1936 года в Берлине было серым, с низкими тучами, цепляющимися за