Варяг II - Иван Ладыгин

— Пей. — приказал я. — И ты, Эйнар. Тоже пей!

Мы стали передавать бочонок по кругу, как язычники — ритуальную чашу. Первые глотки обжигали горло, но затем по изможденным телам разлилось долгожданное, живительное тепло, разгоняя ледяную хмарь в жилах. Мы пили молча, большими, жадными глотками, уставившись куда-то в сторону, на багровеющий закат. Алкоголь делал свое дело — мышцы понемногу расслаблялись, а острые, режущие, как стекло, углы в наших душах начали сглаживаться.

Когда бочонок опустел наполовину, я почувствовал, что должен что-то сказать. Сделать что-то, чтобы зацементировать этот хрупкий, пьяный мир.

Я встал, покачиваясь на ногах в такт мерной качке корабля, и запел. Я завел простую, почти детскую, но пронзительную песню о дружбе. О том, как трое путников шли через темный, бесконечный лес, и только держась друг за друга, поддерживая и защищая, они смогли дойти до света. Голос у меня срывался, мелодия была чужой, пришлой для этого сурового мира, но слова, самые простые слова, шли от самого сердца, из той глубины, куда еще не добралась жестокость этого века.

Я пел о том, что мы — щит друг для друга. Что в бою наши спины прикрыты только плечом товарища. Что в этом море безумия и крови наша маленькая лодка — это все, что у нас есть. И наша сила — не в отдельных клинках, а в том, что мы вместе. Это был удачный экспромт.

Сначала они просто слушали. Потом Эйвинд, кряхтя, тихо подтянул, подобрав на ходу простой, но сильный мотив. Затем, к моему величайшему удивлению, свой низкий, раскатистый, как морской прибой, бас добавил Эйнар. Наш немудреный хор подхватывал набегающий ветер и унес его в темнеющее, усеянное первыми звездами небо.

Когда песня закончилась, мы сидели в тишине. Но это была уже другая тишина. Не враждебная, не тягостная, а умиротворенная, общая, почти теплая. Климат в нашей маленькой плавучей темнице окончательно переменился. Мы снова стали командой. Братьями по несчастью, по оружию, по этой бескрайней безжалостной воде.

Утро застало нас на палубе, разбросанных, как щенков, но впервые за долгие дни — выспавшихся. Голова гудела от вчерашнего меда, но на душе было светло, ясно и… спокойно. Даже Эйнар что-то насвистывал себе под нос, сверяясь с положением солнца и уверенно правя курс.

Ветер, наконец-то, смилостивился над нами. Он ровно и уверенно, без перебоев, наполнял наш широкий парус, неся карви к цели с такой скоростью, о которой мы и мечтать не могли. Теперь можно было отдохнуть от весел, дать затянуться кровавым мозолям на руках.

— Ну что, берсерк, встряхнем наши косточки, чтобы не заржаветь? — Эйвинд подошел ко мне, размахивая двумя тяжелыми, обмотанными тряпьем деревянными тренировочными мечами. В его глазах снова играл знакомый, озорной огонек, вытеснивший вчерашнюю злобу.

Я кивнул, с трудом скрывая улыбку. Размять затекшие, одеревеневшие мышцы было самой что ни на есть отличной идеей. Мы с ним встали в стойку на носу корабля, единственном более-менее свободном месте. Дерево щитов глухо и ритмично стучало друг о друга, тренировочные клинки выписывали в воздухе простые, но отточенные до автоматизма связки, вбитые в мышечную память неделями изнурительных тренировок. Это был почти что танец — ритмичный, полный скрытой силы, взаимного уважения и безмолвного понимания. Мы прекрасно знали, на что каждый из нас способен в настоящем смертельном бою… И это знание делало нашу учебную схватку особенно острой.

Я уворачивался от его размашистого удара, парировал щитом, отвечал коротким, резким тычком. Движения, боль, концентрация — все это стало лучшей терапией. Они очищали разум, возвращая тело к жизни после дней, проведенных в аду монотонной гребли и душевного разложения.

И тут, как гром среди ясного неба, раздался крик Эйнара.

— Земля! Я вижу землю! Впереди по курсу!

Мы с Эйвиндом замерли на полуслове, побросали оружие. Три пары глаз, выжженных соленой водой и усталостью, устремились к линии горизонта. Туда, где синева бескрайнего неба сливалась с бирюзой моря.

Сначала это была всего лишь едва различимая глазом полоска, похожая на нарисованную углем черту. Затем она стала расти, утолщаться, приобретать очертания. Мы смогли разглядеть пологие холмы, покрытые каким-то темным лесом, желтые пятна побережья, и… дымок. Не один, а несколько, сливающихся в легкую, сероватую дымку. Верный признак жизни. Большого, многолюдного поселения.

Эйнар, не отрываясь от руля и не сводя глаз с цели, обернулся к нам.

— Альфборг, — произнес он твердо и громко, чтобы перекрыть шум волн и ветра. — Это он. Гавань ярла Ульрика. Мы добрались!

Сердце дрогнуло, сделав в груди неправильный, судорожный, болезненный толчок. Волна облегчения накатила с такой силой, что у меня подкосились ноги, и я едва удержался, ухватившись за планшир. Мы доплыли. Черт возьми, мы это сделали! Прорвались сквозь засады, шторм, собственную ненависть, усталость и отчаяние.

Но следом за облегчением холодной скользкой змеей подполз знакомый страх. Там, за этим берегом, нас ждал больной ярл. Его враждующие, алчущие власти сыновья. Гнездо политических интриг, лжи и предательства. И, почти наверняка, новые, куда более изощренные ловушки, расставленные длинной рукой Сигурда.

Я стоял, впиваясь глазами в приближающийся берег, и чувствовал, как по спине, под грубой тканью рубахи, маршируют легионы мурашек.

Страх и надежда, радость и предчувствие беды, облегчение и тяжесть ответственности — все смешалось в один тяжелый, горький, незнакомый коктейль, от которого перехватывало дыхание.

Без сомнения, самое сложное, самое опасное и кровавое было только впереди…

Глава 7

* * *

Солнце сегодня напоминало лезвие топора — такое же холодное и бледное. Оно только-только поднялось над линией хмурого горизонта, когда два драккара Ульфа впились в галечный пляж. Они вынырнули из призрачной пелены предрассветного тумана, словно порождения Хельхейма. Галька с сухим треском заскрежетала под тяжелыми килями. Еще мгновение — и Ульф спрыгнул на сырую от росы землю.

Он стоял, какое-то время вглядываясь в безымянное поселение, раскинувшееся в глубине бухты. Ни частокола, ни сторожевых башен. Ни щитов, выставленных на палисаде. Лишь дымок из двух дюжин крыш, да крик чайки, да далекий лай собак. Мирная картина, вызывающая лишь зевоту и презрение.

— Смотри-ка, — усмехнулся он, обернувшись к Торнвальду, своему верному рулевому. Его голос был спокоен, но в глазах плясали черные огоньки. — Харальд так жаждет стать конунгом всех земель, что ободрал свои курятники до последнего петуха. Оставил лишь старых несушек