Муля не нервируй… Книга 7 - А. Фонд

развернулся, и вернулся обратно в Москву. А что там с судьбой этих детей — его совершенно не интересует. Нет, раз уж у него есть дети, он должен нести за них хоть какую-то ответственность. Моим воспитанием он не занимался совершенно, и, если мне не ошибается память, то совсем недавно он настаивал на том, чтобы я изменил фамилию и стал Адияков. Якобы потому, что род у него иначе прервётся. Вот есть мальчик, вот есть девочка — они и будут Адияковы, и будут сохранять этот род и фамилию.

А всё-так интересно, как же отреагирует Надежда Петровна? Думаю, если она мудрая женщина и захочет сохранить семью, она отреагирует нормально. Ну а что, детей можно отправить, как и Ярослава, в интернат для одарённых детей, например. Или же оставить их с Дусей — вот и заниматься ими постольку-поскольку. Но думаю, что Надежда Петровна будет сама нормально ими заниматься. У неё сейчас детей нет, заняться нечем. Она поначалу с головой бросилась в поиски мне невесты, но потом уже это дело ей поднадоело, тем более что я никак не реагировал. И она сейчас изнывает от безделья. А так ей будет сейчас чем заняться.

Вот и хорошо.

Если же она не сможет пережить вот это вот всё, и бросит Адиякова… Ну, тоже, наверное, хорошо. Тогда она вернётся к Дусе, и они будут спокойно жить в квартире Мулиного деда. Вот, а там посмотрим, как оно дальше будет.

С этими словами я успокоил свои сомнения и тоже задремал.

Глава 8

Мы выехали рано утром, когда небо потемнело от низких густых туч, ледяной ветер обжигал щёки и нос, по заиндевелой траве защелкали то ли дождевая, то ли снежная крупка. Я поднял повыше ворот тулупа и поплотнее укрыл детей старой попоной, которую дал Егор.

Так мы ехали не знаю сколько, кажется, целую вечность. Я то проваливался в дрёму, то просыпался — так что сказать точно не мог. В какой-то момент небо упало ещё ниже, почти к самой земле, и вместо ледяной крупки вдруг повалил снег. Он шел недолго, минуты три, но за это время всё вокруг преобразилось — передо мной, на весь бескрайний открытый ландшафт, было Белое Безмолвие.

Спать дальше было бы преступлением, и я, преодолевая дрёму, всё смотрел вокруг, смотрел, поедая окружающее пространство глазами, стараясь запомнить каждый момент, каждую чёрточку такой нереальной невыносимой красоты.

А к обеду снежок уж начал таять и под колёсами телеги зачавкало. Егор знай себе погоняет мохноногих якутских лошадок, курит и бормочет что-то себе под нос.

Я же сидел в телеге, с детьми. Всё пространство занимали тюки с мехами и ещё какой-то скарб, который Егор отобрал в лабазе для себя. Два увесистых мешочка с золотым песком приятно оттягивали карманы. Оставшееся небольшое место заняли спящие дети. Поэтому мне приходилось сидеть, скрючившись. И хоть невыносимо хотелось вытянуть ноги, или вообще — лечь, тревожить сон детей я не хотел. Называть их братом и сестрой я как-то не мог. Во-первых, всё случилось внезапно, как в дешёвом индийском фильме, а во-вторых, они же были, по сути, и не родными братом и сестрой мне; телу Мули — да, но не мне. Поэтому я и относился к ним просто как к детям.

Так мы и ехали, по дороге, точнее, по направлению (дорог в этом месте и времени здесь ещё не было), среди огромных просторов тундростепи Якутии, а я знай, всё вертел головой. Было любопытно наблюдать за окрестным ландшафтом. Да, я здесь уже бывал в прошлой своей жизни, но тогда ландшафт был более окультуренным и по-другому воспринимался для современного человека. Сейчас же все, вся территория была, по сути, в первозданном виде, дикая — и тем интереснее было всё это рассматривать.

Тем временем мальчик шевельнулся. Он проснулся и посмотрел на меня удивлёнными, сонными глазёнками.

— Хочешь пить? — спросил я его.

Он меня не понял и как-то робко съёжился в комочек. Тогда я вытащил из торбы с припасами, которую старуха дала нам с собой, бутылку то ли с компотом, то ли с морсом. Бутылка была обычная, стеклянная, заткнутая чем-то, наподобие пробки, свёрнутым в тугой жгут куском коры. Видимо, он прилегал к бутылке неплотно, потому что половина компота уже вылилась прямо в торбу, и на попить оставалось совсем мало.

Я протянул пацану бутылку. Сначала он застеснялся, но потом жажда пересилила застенчивость, и он схватил её и с жадностью припал к ней. Тем временем девочка тоже проснулась, увидела, что он пьёт, и тоже протянула руку. Я передал ей бутылку — она шарахнулась от меня, но потом всё-таки взяла себя в руки и стала пить.

Удивительно, но дети немного оставили и мне, хоть сами явно не напились.

Дальше мы опять ехали молча. Дети молчали, но сейчас они исподтишка поглядывали на меня, и так беззаботно наслаждаться окрестными ландшафтами я уже не мог. Надо было с ними о чём-то разговаривать. Но вот как? Как мне с ними разговаривать, если они не понимают русского языка?

И тогда я сделал то, что делал обычно раньше в таких ситуациях в той, своей прошлой жизни: я им показал небольшую пантомиму. Взял носовой платок, скрутил из него человечка, оставив два «кармашка» для пальцев. Сунул туда указательный и средний пальцы и, перебирая пальцами, показал, как человечек бегает и прыгает. Вышло смешно. Пацан засмеялся, а вот девочка серьёзно посмотрела на меня, правда, сдерживая улыбку. Я изобразил большой прыжок человечка на колени пацану. Тот снова засмеялся и протянул руки к игрушке. Я сразу же ему отдал и помог правильно засунуть пальцы в «кармашки».

Пока Алексей игрался, я посмотрел на Анфису и сказал, указывая на неё:

— Сестра.

Показал на себя:

— Брат.

Она не поняла и с тревогой закрутила головой. Диалога, в общем, не состоялось.

Ехали какое-то время молча. Тут, наконец, я не выдержал и спросил:

— Егор, ты по-якутски умеешь?

— Конечно, умею, — кивнул Егор, не оборачиваясь. — Так-то я русский, по паспорту, но наполовину. У меня даже, можно сказать, на три четверти, потому что у меня отец якут, а вот мать наполовину русская, наполовину якутка. Но я себя считаю русским.

Он сказал эти слова с такой гордостью, что я прям аж удивился. Но потом вспомнил, что в те времена действительно была такая политика, когда малые народности стеснялись того, что они малые