Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

лежала ровно посередине, с точностью, которая не могла быть случайной, будто была вписана в координатную сетку этого стола чьей-то властной, не терпящей ошибки рукой. Рядом — аккуратная, выверенная до миллиметра чернильница, чёрная, как дырка в пространстве, и бумага.

Бумага, ожидающая его подписи.

Он моргнул.

Это… Это просто ручка.

Просто ручка, просто чернильница, просто бумага, просто пустое место внизу, которое надо заполнить.

Но было одно но.

Только чернилами.

Не карандашом.

Не шариковой ручкой.

Только чернилами.

Как будто другой вариант даже не предполагался.

Как будто существовал только один способ взаимодействия с этим миром, и этот способ — не тот, что привычен ему.

Его пальцы дёрнулись. Он не трогал ручку, но уже ощущал её вес. Тонкая, холодная, чужая.

Как же ему хотелось уйти.

Оторвать взгляд, отвернуться, закрыть папку и притвориться, что он не видел этого проклятого предмета, что он не понял его безмолвного вызова.

Но теперь уже было поздно.

Она уже смотрела на него.

Она уже знала, что он её заметил.

«Тьфу ты, черт возьми».

Он сам слышал, насколько глупы эти мысли.

Но почему же тогда от них было так не по себе?

Он стоял перед столом, словно перед судебным приговором, от которого нельзя уклониться. Ручка, чернильница, бумага. Всё до нелепости просто, до омерзения обыденно. Какой-то смехотворный, ничтожный ритуал, который любому другому человеку, живущему в этом времени, показался бы пустяком, даже не заслуживающим внимания.

Но не ему.

Не Мирославу.

Перьевая ручка.

Он уже знал, что столкнулся с ней не просто так. Уже подозревал — нет, уже знал наверняка — что эта вещь не просто писала, не просто оставляла чернильный след на бумаге. Она делала что-то. Это было каким-то извращённым способом вписаться в реальность, актом подчинения её правилам. Она как будто ждала — будет ли он сопротивляться?

Он бы рассмеялся, если бы не чувствовал в этом чего-то глубже, чего-то зловещего.

Перо блестело, как клинок, как холодный металлический язык, готовый вписать его имя в этот мир.

Почему это кажется сложным?

Он чувствовал, как в груди расползается глухое раздражение. Как может такая нелепая деталь, какой-то смешной канцелярский предмет, такая никчёмная ерунда вызывать в нём такую злость?

Но дело не в ручке.

Дело в том, что он должен ею писать.

Не потому, что так удобнее.

Не потому, что так привычнее.

А потому, что так положено.

Как положено ходить определённым шагом, как положено смотреть в определённую точку, как положено держаться в границах.

Как положено быть тем, кем тебя сделали.

Ему нужно было всего лишь взять ручку и поставить подпись. Всего лишь. Четыре секунды — ну, пять, если сделать аккуратно. Это не операция на открытом сердце, не момент истины, не что-то судьбоносное. Но почему же тогда его пальцы сжимаются в кулак, почему внутри всё сжимается, как пружина?

Он должен подчиниться.

Его положение — не спорить, не задавать вопросов, не нарушать границ, вписанных в этот мир до него. Омеге не положено сомневаться. Омеге не положено выбирать.

А он ненавидел это.

Он ненавидел это до скрежета зубов, до ледяного жара в груди, до омерзения к самому себе.

И в этом была главная ловушка.

Потому что, если бы он сейчас отказался — кто-то спросил бы, почему?

И как он объяснит? Как объяснит, что чернила в этой чёртовой стеклянной банке кажутся вязкими, как кровь? Как объяснит, что ощущает эту чёртову ручку, как живую? Как объяснит, что не может просто взять её, потому что чувствует, что после этого уже никогда не будет тем же?

Но и отказаться нельзя.

Именно так это работает.

Этот мир не изменится под него.

Этот мир даже не заметит, что он здесь.

Мир был таким всегда — жестким, выверенным, прописанным до мельчайших деталей. Ему здесь не место, но теперь ему придётся соответствовать.

Кожа на ладонях горела, когда он медленно, осторожно, почти с отвращением потянулся к перу.

Только чернилами.

Только так, как должно быть.

«Чёрт бы всё побрал».

Он взял её.

Пальцы сомкнулись на гладком корпусе, и первое, что он ощутил, — неожиданную лёгкость. Она казалась слишком невесомой, слишком хрупкой, как будто не могла принадлежать чему-то серьёзному. А между тем, он знал, — она принадлежала. Она была не просто инструментом, не просто средством фиксации решений. Она была властью, законсервированной в металле, в стекле чернильницы, в самой текстуре этой бумаги, в строгих строках, где он должен был оставить свой след.

Но его след, похоже, оставлять себя не хотел.

Он перевернул ручку в пальцах, машинально, с лёгким раздражением, но едва не выронил её — слишком скользкая. Пришлось сжать крепче, и тут же резкий страх: а вдруг он сломает её? Она была такой утончённой, такой неправильной, что казалось, стоит сжать чуть сильнее — и она треснет, разлетится на осколки, выплеснет свои чернила ему на пальцы, на рукава, на документ, на этот стол, на этот мир…

Ну уж нет.

Он не позволит.

Он сосредоточился, опустил взгляд на чернильницу. Та смотрела на него в ответ, темнея в глубине стекла, ожидая.

Как странно: она была неподвижна, и всё же казалось, что чернила внутри двигаются, как будто дышат.

Он почувствовал, как волосы на затылке шевельнулись.

Глупости.

Глупости.

Он не мог так думать.

Он не должен так думать.

Просто опустить кончик пера, просто макнуть, просто продолжить жить дальше.

Ручка погрузилась в вязкую тьму.

Секунда.

Он вытащил её.

Слишком много.

Капля, тяжёлая, почти осязаемая, свисала с кончика пера, и у него внезапно возникло ощущение, что она смотрит на него, насмешливо, торжествующе.

Ну, давай.

Он подвёл перо к бумаге, коснулся.

Чернила разлились моментально.

Он застыл.

Бланк, безупречно чистый, с выверенными линиями, с правильными буквами, из которых должен был сложиться предельно ясный и окончательный текст, теперь был испорчен. Осквернён. В нём было нечто жутко безобразное в своей случайности — грязное, расплывчатое пятно, будто этот документ внезапно вспотел страхом перед ним.

Он отстранился, медленно, осторожно,