Фантастика 2025-51 - Антон Лагутин

«Очень», – хотела ответить я, но внезапно осеклась. А когда снова заговорила, то произнесла нечто совсем иное, чем собиралась.

– Я их почти не знала. Всё моё детство прошло среди монахинь ордена святой Генриетты или рядом с леди Милдред. Сейчас я понимаю, что тому была своя причина, но всё-таки…

«…они умерли и оставили меня одну», – едва не сказала я, лишь чудом сумев остановиться.

Разумеется, то была не вина моих родителей. Их смерть носила имя – Валх, имела собственную злую волю и устремления. Раньше я об этом не догадывалась. Когда-то мне удалось спрятать печаль глубоко-глубоко, на самом дне своей души – если человеческие души, конечно, имеют дно, но теперь, когда правда открылась, я должна была заново взглянуть на прошлое, узнать о том, какие тревоги снедали отца, с чем сражалась мать… Узнать их по-настоящему – и, может, действительно полюбить.

А затем – неминуемо потерять ещё раз.

– Если ты что-то решила, то от своего решения не отступишься, – произнёс вдруг Лайзо, и я снова улыбнулась, усилием воли отбрасывая волнение:

– Пожалуй, что так.

Перстень был мне слегка великоват и соскальзывал с пальца, стоило разжать кулак; но зато серьги пришлись впору, а красновато-оранжевые камни словно бы источали успокоительное тепло. Устроившись в кресле, я прикрыла глаза, стараясь выровнять дыхание; Лайзо стоял рядом; его присутствие ощущалось ясно, как жар очага или солнечные лучи. Запах вербены то становился сильнее, то ослабевал, а в какой-то момент неузнаваемо изменился, точно смешавшись с ароматами других цветов. И я ощутила, как кто-то осторожно поправляет шаль, сползающую с плеча…

Ощутила сквозь сон.

…Около церкви сегодня людно, но мало кто пришёл сюда ради молитвы.

С высоты человеческие чувства похожи на цветник: зависть жёлтая, радость – розовато-оранжевая, как мякоть персика на просвет, надежда – зелёная, гнев – грязновато-пурпурный, счастье – нежно-голубое, уныние – синее, спокойствие – белое. У любопытства очень красивый оттенок – переливающийся металл, беспокойная ртуть, живое серебро с примесью других красок. Поодаль, за оградой, бурлит от бессильной ярости немолодой мужчина, похожий на слегка сдувшийся бычий пузырь; он прихрамывает и держится за рёбра, а приятель-щёголь похлопывает его по плечу и посмеивается:

–…что, пришёл посмотреть на свою невесту? Ах, да, она же теперь не твоя!

– Да раздери тебя собака, Джон…

Но мне эти двое не интересны. Я опускаюсь ниже, лечу сквозь толпу, невесомая, как ветер; три звезды ведут меня – одна холодная, как зимний рассвет, и две жаркие, как летний закат. Дальше и дальше, вверх по ступеням, под арку, увитую каменными цветами. Изваяния святых взирают неодобрительно, но старец в белых одеждах с зелёным священническим шарфом цыкает на них, а мне подмигивает – мол, не бойся, подходи ближе, тебе тут рады.

И я иду.

Алтарь усыпан цветами. Воздух под высокими сводами напоён ароматом пионов, роз, жасмина, хризантем, флоксов, нежных весенних гиацинтов, левкоев и фиалок. На мгновение мне чудится запах вербены, и сон едва не ускользает, испуганный воспоминанием-ощущением: зеленоватое свечение из-под приопущенных ресниц, ласковое прикосновение к лицу, шёпот.

Но три звезды вспыхивают чуть ярче – и тревожащее благоухание вербены исчезает.

Взгляд скользит по гостям; некоторые из них – полупрозрачные силуэты, у других черты смазаны до неузнаваемости. Но кого-то можно узнать. Миссис Хат всхлипывает, спрятав лицо на плече у седоватого мужчины – это слёзы счастья и умиления; Абигейл выглядит куда моложе, чем сейчас – и куда стройнее, одетая в скромное коричневое платье; в золотых волосах Глэдис путаются солнечные лучи. Одни лица знакомы мне по детским воспоминаниям, другие примелькались в кофейне… Вижу я и маркиза. Он стоит чуть поодаль, в тени, и в нём отчего-то столько горя, что даже воздух вокруг пропитан густой, сумрачной синевой с редкими рассветными сполохами.

– Я желаю им счастья, – повторяет он почти беззвучно. – Я желаю им счастья. Я желаю…

Он сталкивается с кем-то взглядами – и на секунду вспыхивает радостью, весь, целиком, как факел, только лицо его совсем не меняется, сохраняя то же мрачновато-холодное выражение. Движимая любопытством, я скольжу по нити его взгляда…

…и вижу своего отца.

Это ошеломляет, потому что сейчас ясно, насколько мы похожи – буквально один человек в двух ипостасях. Тот же взгляд, та же манера улыбаться, только волосы короче и немного вьются… Он стоит, подняв руку в знак приветствия – а потом поворачивается к той, что робко замерла подле него.

– Мама?.. – шепчу я.

Она почти такая, какой запомнилась мне: маленькая, хрупкая, светловолосая, очень похожая на Клэра, но лишённая его ядовитой, страстной, яростной жизненной силы. На её щеках цветёт чахоточный румянец; улыбка на искусанных губах то появляется, то пропадает – так солнце то выглядывает из-за туч, то снова прячется в ветреный день. Да, мать почти такая же…

…но разве были у неё такие страшные, тёмные глаза – и взгляд, прожигающий насквозь?

– Иден, – зовёт она, склонив белокурую головку набок. Одно слово – как небесная музыка, одно слово – как поцелуй в темноте. – Столько гостей пришло… Иден, тебе правда не страшно? Все смотрят.

– Пусть смотрят, – усмехается он. И – тихонько прикасается к её ладони, указательным пальцем вдоль линии жизни, а затем слегка сжимает пальцы. – Пусть видят, как я тебя люблю.

Мама хмурится, словно пытаясь сообразить, что он имеет в виду, а затем вдруг улыбается и хихикает по-девичьи легкомысленно.

– Да нет же, я говорю о других, – говорит она и понижает голос. – О незваных гостях.

Она обводит всю церковь долгим взглядом, до самой арки выхода, и на мгновение я пугаюсь: неужели заметит? Но на мне её взгляд не задерживается, скользит мимо, проходит насквозь. Заинтригованная, я приближаюсь к ней, пытаюсь понять, что же в первый момент в этом прекрасном лице показалось страшным. Она ведь точно светится изнутри, такая счастливая, влюблённая и любимая… точно светится, вся, кроме её глаз, похожих на чёрные зеркала, отражающих и высокие своды, и переполненные скамьи; люди толпятся в проходах, подпирают стены, сидят друг у друга на плечах – и смотрят в ответ.

Люди ли?

Меня пробирает ознобом.

Что-то выглядит неправильным.

Я оборачиваюсь; гостей и впрямь хватает, но это не та фантасмагорическая, чудовищная толпа, которую видит моя мать. Запах цветов становится сильнее, почти что душит; правильная догадка вертится где-то совсем рядом, нужно только приложить усилие, сопоставить то, что мне уже известно, и…

– О, матушка